Я морщился, сдвигался направо и налево, но в глаза нестерпимо ярко бьет оранжевый лазерный луч. Далекий горизонт в красных искрах, небо залило багровым. Широкая красная полоса всползла по стене наверх, там ее размазало, истончило. В зале ненадолго потемнело, но вспыхнула люстра, сразу отделив наш мир уютного пивного бара от неустроенного мира улицы.

Здесь светло и чисто, оранжевые искорки прыгают по стеклу кружек, по выпуклостям вилок, ножей. За окнами, напротив, быстро сгущается тьма. Там, как в лесу, едва слышен шорох – не то волчьих лап, не то шуршание диких машин, а здесь еще очнулась и выползла из норки музыка – с нею наш мир отгородился, обособился от чужой вселенной.

Я откинулся от стола, передо мной тарелка с горкой разделанных креветок. Пустые кружки со звоном сдвигаем на край стола все небрежнее и небрежнее, движения теряют четкость, а разговор – связность…

– Вы ребята крепкие, – сказал Вяч, он бережно опустил четыре полные кружки на стол, – вы это выдержите!

– Хорошего пива должно быть много, – поддержал Искун.

Я покосился на янтарное чудо с неудовольствием. Не дай себе засохнуть, твердят на каждом шагу, но сегодня с утра был дождик, воздух влажный, земля сырая, а солнца нет. Я не особый пивун, или пивец, как там правильно для питухов пива, – в жару потребляю с охотой, а сейчас больше по рефлексу.

– Отлучусь на минутку, – сказал я.

Поднимаясь, ощутил, что давно пора. Мочевой пузырь раздут так, что едва не брызнуло. Туалет на той стороне зала, расположен удобно, от каждого столика его видно, так что очередь перед дверью не возникает. Лавируя между веселыми компаниями и одинокими парочками, я добрался до обетованного места, ввалился, еще в комнате для мытья рук начал на ходу расстегивать «молнию».

В большом окафеленном помещении три унитаза под стеной, по три писсуара на соседних стенах. На среднем унитазе раскорячилась хорошенькая молодая женщина с коротенькой стрижкой. Она сидела, пригорюнившись, подперев кулачком подбородок, отчего милая мордашка перекосилась, приняла совсем уж комичное выражение. Услышав мои торопливые шаги, подняла голову. Я увидел большие карие глаза, теплые и добрые, чистое личико, хорошей формы крупные губы.

– Привет, – сказал я и повернулся к ближайшему писсуару.

– Привет, – ответила она нейтрально. Предупредила: – Только не болтай своей ерундой, хорошо? Я не люблю брызги… после пива.

– А если после коньяка? – спросил я.

– Не бреши, – уличила она. – После коньяка запах другой.

– Сдаюсь, – ответил я. – Что делать, пиво нельзя купить, его можно только взять в аренду.

Неимоверное облегчение наступало быстро, а когда освободил половину мочевого пузыря, едва не запел арию Калиюги или Фигаро. Во всем теле необыкновенная легкость, жизнь хороша, и черт с ней, дождливой погодой, здесь средиземноморское солнце, поют и порхают райские птицы.

Девушка хотела что-то сказать, явно ехидное, но лицо ее покраснело, напряглось, через мгновение под нею булькнула вода.

– С облегчением, – поздравил я. – Глазки не лопнули?

– Иди-иди, – сказала она недовольно. – Не мешай человеку трудиться.

– Труд из обезьяны сделал женщину, – сообщил я. – Вдруг из тебя тоже…

Она не ответила, надулась, напряглась, как штангист при толчке рекордного веса, но звука плеснувшей воды я не услышал.

– Свинья, – сказала она.

– Извини, – сказал я виновато. – Больше отвлекать не буду.

Мой мочевой пузырь пел, внутри меня все плясало и просилось вскочить на коня и врубить газ или хотя бы гордо выпятить грудь. Я снова ощутил себя готовым на все сто геракловых подвигов, тысячу зениных и уйму конины. Когда я иссяк до капли, пальцы бодро дернули «молнию», я поправил пояс, все хорошо, но теперь, когда мочевой пузырь не кричит криком, стала заметна тяжесть в кишечнике. Конечно, можно отложить это мероприятие и до возвращения домой, но на кой фиг, когда рядом два свободных унитаза?

Я расстегнул брюки, сел рядом с девушкой. Было бы унитазов четыре, сел бы через один, комильфо, при подходе к писсуару тоже никто не встанет рядом, если есть хотя бы два свободных в одну сторону. Одни правила остались с пещерных времен, как то: пожимание ладони; другие возникают ежечасно, как вот эти, когда кампания против дискриминации привела к уничтожению перегородок между мужскими и женскими туалетами. Больше сопротивлялись государственные учреждения, а мелкие частные кафешки сразу приняли этот закон: это ж пара добавочных писсуаров на освободившихся площадях!

У меня кишечник в порядке, девушка с завистью прислушивалась, я подмигнул ей, мы почти касаемся локтями, она пожаловалась:

– У меня анус ровный и бархатный, но где-то глубоко либо шишки, либо каверны!.. А слабительным не пользуюсь.

– Почему?

– Говорят, вредно.

– Да плюнь, – сказал я, – раз живем. Меня зовут Бравлин.

Она переспросила:

– Это имя или фамилия?

– Имя, – пояснил я с неохотой. – Дед настоял, в честь какого-то древнего…

– Ничего, – утешила она. – Сейчас уже принят закон, что имя человек может менять сам. Чтоб не зависеть от произвола родителей. Как ники.

– Ники я меняю каждый день, – возразил я. – А имена можно только вместе с обменом паспорта. Раз в пять лет! Когда новую фотку вклеивают.

Она замолчала, тужилась, щечки порозовели. Наконец внизу булькнула вода, послышался вздох облегчения.

– Меня зовут Таня. Здесь стояли перегородки, да?

– Еще какие, – сказал я. – Даже мужчины прятались друг от друга.

– Дикари!

– Наверное, еще и кусались.

Некоторое время мы сидели молча, тужились. Я выжимал из себя остатки, она добросовестно трудилась над основной массой. Вошли двое парней, пописали, переговариваясь, на нас не обратили внимания, как и мы на них, потом зашла женщина, присела ненадолго на третий унитаз, пожурчала, пожаловалась нам на отсутствие биде, использовала раковину с той же целью, высоко задирая ногу, я мог оценить умелую и дорогую интим-прическу, а в соседней комнате долго и тщательно мыла руки, прихорашивалась перед зеркалом, красила губы и ноздри.

Мы с Таней закончили свой приятный труд одновременно. Я оторвал полосу туалетной бумаги, в последний момент сообразил, что и Таня перешла в завершающую фазу своего труда, галантно подал бумагу ей. Она милостиво кивнула, ее длинные пушистые ресницы благосклонно опустились, принимая дар.

– В самом деле, – сказала она, – не помешало бы биде.

– Это же не люкс, – заступился я за кафе. – Если не находишь свою попку, давай я тебе вытру.

– Обойдешься, – отрезала она. – За своей смотри. А то…

– Что, запах?

– Даже туман.

– Это креветки, – объяснил я. – Несвежие, наверное.

– Ты и дома лопаешь креветки?

Я вытерся, бросил бумагу в корзинку, спустил воду. Таня испачканную бумажку внимательно рассмотрела, потом лишь бросила под себя в воду, уничтожая улики, как разведчица-профи. Я с интересом наблюдал, не воспользуется ли тампаксом, я бы предложил свои услуги, но она всего лишь быстро и ловко, не кокетничая, но и не демонстрируя чересчур подбритый треугольник с темными курчавыми волосками и вызывающе выдвинутыми внизу ярко-красными губами, старую прокладку швырнула в корзинку, заменила свежей.

В прихожей долго мыли руки, стоя рядом и касаясь локтями. От нее шло неясное животное тепло. Я смотрел в зеркало на ее, в самом деле, очень милое лицо, немножко грустное, рассматривал большие карие глаза, теплые и ласковые, красиво вздернутые брови, голову на отрез, что не за счет косметических ухищрений, с такими бровями она словно бы не перестает всему удивляться.

– Странно, – слышал я ее тихий шелестящий голос.

– Что?

Теплые струи лились в ладони, а мы смотрели в зеркале друг на друга.