1940 г.
Гроза
Косым,
стремительным углом
И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой
На землю падала гроза.
И, громом возвестив весну,
Она звенела по траве,
С размаху вышибая дверь
В стремительность и крутизну.
И вниз.
К обрыву.
Под уклон.
К воде.
К беседке из надежд,
Где столько вымокло одежд,
Надежд и песен утекло.
Далёко,
может быть, в края,
Где девушка живет моя.
Но, сосен мирные ряды
Высокой силой раскачав,
Вдруг задохнулась
и в кусты
Упала выводком галчат.
И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир,
Как равнодушие, как овал.
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал!
1936 г.
Ракета
Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна.
Трехлетний
вдумчивый человечек,
Обдумать миры
подошедший к окну,
На небо глядит
и думает Млечный
Большою Медведицей зачерпнуть.
…Сухое тепло торопливых
пожатий,
И песня,
Старинная песня навзрыд,
И междупланетный
Вагоновожатый
Рычаг переводит
На медленный взрыв.
А миг остановится.
Медленной ниткой
Он перекрутится у лица.
Удар!
И ракета рванулась к зениту,
Чтоб маленькой звездочкой замерцать.
И мир,
Полушарьем известный с пеленок,
Начнет расширяться,
Свистя и крутясь,
Пока,
Расстоянием опаленный,
Водитель зажмурится
Отворотясь.
И тронет рычаг.
И, почти задыхаясь,
Увидит, как падает, дымясь,
Игрушечным мячиком
Брошенный в хаос
Чудовищно преувеличенный мяч.
И вечность
Космическою бессонницей
У губ,
У глаз его
Сходит на нет,
И медленно
Проплывают солнца,
Чужие солнца чужих планет.
Так вот она — мера людской тревоги,
И одиночества,
И тоски!
Сквозь вечность кинутые дороги,
Сквозь время брошенные мостки!
Во имя юности нашей суровой,
Во имя планеты, которую мы
У мора отбили,
Отбили у крови,
Отбили у тупости и зимы.
Во имя войны сорок пятого года.
Во имя чекистской породы.
Во и —
мя
Принявших твердь и воду.
Смерть. Холод.
Бессонницу и бои.
А мальчик мужает…
Полночью давней
Гудки проплывают у самых застав.
Крылатые вслед
разлетаются ставни,
Идет за мечтой,
на дому не застав.
И, может, ему,
опаляя ресницы,
Такое придет
и заглянет в мечту,
Такое придет
и такое приснится…
Что строчку на Марсе его перечтут.
А Марс заливает полнебосклона.
Идет тишина, свистя и рыча.
Родитель еще раз проверит баллоны
И медленно
пе-ре-ведет рычаг.
Стремительный сплав мечты и теорий,
Во всех телескопах земных отблистав,
Ракета выходит
На путь метеоров.
Водитель закуривает.
Он устал.
Август 1939 г.
«Девушка плакала оттого…»
Девушка плакала оттого,
Что много лет назад
Мне было только шестнадцать лет
И она не знала меня.
А я смотрел, как горит на свету
Маленькая слеза.
Вот она дрогнет и упадет,
И мы забудем ее.
Но так же по осени в саду
Рябина горит-горит.
И в той же комнате старый рояль
Улыбается от «до» до «си».
Но нет, я ничего не забыл —
Ни осени, когда пришел
В рубашке с «молнией»
В маленький сад, откуда потом унес
Дружбу на долгие года
И много плохих стихов,
Ни листьев, которые на ветру
Кружатся, и горят,
И тухнут в лужах, ни стихов,
Которые я читал.
Да, о стихах, ты мне прости,
Мой заплаканный друг,
Размер «Последней ночи», но мы
Читали ее тогда.
Как мы читали ее тогда?
Как мы читали тогда:
Мы знали каждую строку
От дрожи до запятой,
От легкого выдоха до трубы,
Неожиданно тронувшей звук!
Но шли поезда на Магнитогорск,
Самолеты шли на восток,
Двух пятилеток суровый огонь
Нам никогда не забыть.
Уже начинают сносить дома,
Построенные в те года, —
Прямолинейные, как приказ,
Суровые, как черствый хлеб.
Мы их снесем, мы построим дворцы,
Мы разобьем сады,
Но я хочу, чтоб оставил один
Особым приказом ЦК.
Парень совсем других времен
Посмотрит на него
И скажет: «Какое счастье жить
И думать в такие года!»
Но нет, не воспоминаний дым,
Не просто вечерняя грусть,
На наше время хватит свинца,
Романтики и стихов,
Мы научились платить сполна
Нервами и кровью своей
За право жить в такие года,
За ненависть и любовь.
Когда-нибудь ты заплачешь, мой друг,
Вспомнив, как жили мы
В незабываемые времена
На Ленинградском шоссе,
Как вечером проплывали гудки,
Как плакала ты тогда.
Нам было только по двадцать лет,
И мы умели любить.
