— Пусть Фос испепелит этого дерзкого изменника Бурафоса, превратит его в тысячи обрубков и поджарит каждый из них на костре из сушеного дерьма! — взорвался Туризин Гаврас.

Император стоял на выходящей к Видессианскому морю крепостной стене и наблюдал, как тонула одна из его галер. Еще две жались к берегу, а за ними по пятам следовали корабли мятежного дрангариоса. В воде виднелись головы моряков, которые прыгали с тонущего корабля и цеплялись за доски и обломки судна. Не всем суждено было доплыть до берега: черные плавники акул уже развернулись в их сторону.

— Ну почему у меня нет достаточно умных адмиралов, чтобы они не плавали против ветра? — Гаврас раздраженно рубанул рукой воздух. — Двухлетний пацан управляет своими корабликами лучше, чем эти олухи!

Вместе с другими офицерами, стоящими рядом с Императором, Скаурус наблюдал за морским сражением, стараясь сохранять невозмутимый вид. Он понимал ярость Туризина. Ономагулос на западном берегу Бычьего Брода командовал куда более слабой армией, чем та, что была у Гавраса. Но какое это имело значение, если Император не мог пересечь пролив и схватиться со своим противником?

— Если бы к вашим услугам были корабли Княжества… — начал было Аптранд, но яростный взгляд Туризина заставил намдалени умолкнуть. Дракс посмотрел на своего соплеменника так, будто считал его абсолютным болваном. Все отлично знали, что император, часто не без причины, подозревал островитян в двойной игре, и глаза барона вопрошали: зачем сердить Гавраса без особой нужды?

Злой, как попавший в ловушку медведь, Туризин резко повернулся к Марку.

— Я полагаю, тебе самое время допечь меня своими просьбами об освобождении Леймокера.

— Совсем нет, Ваше Величество, — сказал трибун невинно. — Если бы вы хотели меня выслушать, вы бы давно уже это сделали.

Правая рука Марка ужасно чесалась, рана заживала так быстро, что Горгидас вытащил из нее все скрепки-фибулы за день до этого разговора. Прикосновение металла к коже было не болезненным, но крайне неприятным, и трибун вздрагивал при одном воспоминании об этом.

Туризин снова перевел горящий взор на Бычий Брод. Только изломанные доски плавали там, где совсем недавно была его галера; корабли Бурафоса возобновили патрулирование. Император пожевал губами и ворчливо спросил:

— Что я выиграю, освободив Леймокера? После того, как я столько времени продержал его под замком, он наверняка примкнет к моим врагам.

Неожиданно голос в защиту Леймокера подал Метрикес Зигабенос. Офицер гвардейцев питал глубокое уважение к старому моряку, не раз демонстрировавшему во время правления Сфранцезов, как порядочный человек может сохранить свою честь даже на службе у подлецов.

— Если он поклянется вам в верности, то будет держать свое слово. Тарон Леймокер честный человек и верит в то, что предателей и клятвопреступников ожидает лед Скотоса.

— И кроме того, — сказал Марк, с удовольствием вступая в разговор, — какая разница, если он и предаст нас? У врага больше опытных моряков, чем у нас. Мы ничем не рискуем, ничего не имея. Тогда как с помощью Леймокера… — Марк замолчал, давая Туризину возможность обдумать приведенные доводы.

Император хмыкнул, задумчиво подергал себя за бороду и промолчал. Теперь он уже не взрывался, как это случалось прежде, при одном лишь упоминании об освобождении Леймокера. Воля Туризина была крепчайшим гранитом, подумал трибун, но капля и камень точит.

— Думаешь, он выпустит его на свободу? — спросила Хелвис вечером того же дня, выслушав рассказ Скауруса о разговоре с Императором. — Поздравляю, ты добился своего.

— Наверное. Но если, оказавшись на свободе, он изменит Туризину, ему до конца своих дней придется хлебать тюремную баланду. Да и мне Гаврас попомнит мое заступничество.

— Этого не случится. Леймокер честный человек, — убежденно сказала Хелвис.

Марк уважал и ценил ее мнение; она жила в Видессосе куда дольше, чем он, и знала многое о его вождях. Более того, сказанное ею только подтверждало всеобщее мнение о брошенном в тюрьму адмирале, однако, когда трибун попытался расспросить Хелвис о Леймокере, она не стала продолжать разговора. В этом было что-то необычное, Хелвис любила поговорить о политике.

— Что-нибудь случилось? — спросил наконец Марк. Подумав о том, что, возможно, она каким-то образом догадалась о растущем влечении между ним и Алипией Гаврой, он ужаснулся предстоящей сцене.

Вместо ответа Хелвис сняла юбку и улыбнулась.

— Прошу прощения, дорогой, но мои мысли заняты другим. Я подсчитываю, когда родится ребенок. Похоже, это случится в следующем году, около праздника Дня Зимы.

Марк молчал так долго, что радость в ее глазах погасла.

— Разве ты недоволен? — резко спросила она.

— Ну, конечно же, доволен, — ответил трибун, и это было правдой. Слишком много богатых и знатных римлян были бездетными, а «любили» их только жаждущие наследства стервятники. — Ты просто ошеломила меня, я никак не ожидал такого сюрприза.

Он подошел к жене и поцеловал ее, а потом легонько ткнул под ребра. Она вскрикнула.

— Ты любишь такие фокусы, а? — обвиняющим тоном сказал он. — Точно так же ты сделала, когда носила Дости.

Услышав свое имя, малыш проснулся и заплакал. Хелвис скорчила рожицу, поднялась и распеленала малыша.

— Ты промочил штанишки или просто соскучился без меня? — Она взяла сына на руки и через несколько минут убаюканный малыш сладко засопел.

— Это случается теперь не слишком часто, — Марк посмотрел на спящего Дости и вздохнул. — Мне снова придется привыкать просыпаться пять раз за ночь. Почему бы тебе не родить сразу трехлетнего парня и тем избавить нас от хлопот и забот?

В ответ Хелвис легонько стукнула его кулаком. Он обнял жену осторожно, помня о ее беременности и своей раненой руке. Она помогла ему снять с себя одежду. Но даже когда они лежали рядом, перед глазами трибуна стояла Алипия Гавра и он вспоминал теплое прикосновение ее губ. Только теперь он понял, почему так долго молчал, услышав от Хелвис о будущем ребенке. Понял он и еще кое-что и негромко рассмеялся.

— В чем дело, дорогой? — спросила она, коснувшись его щеки.

— Да так, ерунда.

Он не мог сказать ей, что понял, почему время от времени она называла его именем своего покойного мужа.

— Ну-ка, дай мне взглянуть на нее, — велел Горгидас Марку на следующее утро. Тот отдал салют, словно легионер, принявший приказ к исполнению, и протянул руку врачу. Края раны были все еще воспаленными и красными, их покрывала сухая коричневая корка. Но Горгидас удовлетворенно хмыкнул.

— Воспаления и заражения нет. Хорошо заживает, — констатировал грек.

— Твой бальзам отлично помогает, хотя кусается чертовски больно, — буркнул Марк. Горгидас заливал раны бальзамом, который называл барбарум. Это была разведенная водой смесь смолы, масла, уксуса, листьев мяты и подорожника. Трибун морщился каждый раз, когда врач накладывал повязку, пропитанную этим составом, не позволявшим ране воспалиться и загнить.

Горгидас снова хмыкнул, пропустив похвалу мимо ушей, — ничто не трогало его с тех пор, как погиб Квинт Глабрио.

— Ты не знаешь, когда Император собирается послать свое посольство в Аршаум?

— Не очень скоро. Корабли Бурафоса топят всех, кто высовывает нос из города. А зачем тебе?

Грек мрачно посмотрел на него. Он сильно осунулся и постарел за последнее время. Его худощавость превратилась в худобу, а надо лбом справа он срезал прядь волос в знак траура по Глабрио.

— Зачем? — эхом отозвался Горгидас. — Нет ничего проще, чем ответить на этот вопрос. Я хочу поехать в Аршаум. — Он плотно сжал губы и, не моргнув, ответил на прямой взгляд Скауруса.

— Ты не можешь этого сделать, — быстро сказал трибун.

— Почему же? Как ты собираешься остановить меня? — Голос грека стал опасно спокойным.

— Я могу приказать тебе остаться.

— Можешь ли ты это сделать по закону? Неплохой вопрос для римских чиновников — вот бы они потолковали! Я служу в легионе, это верно, но являюсь ли я частью его? Мне думается, нет, во всяком случае, не больше, чем сапожник или булочник, работающий по договору. Но я ни то и ни другое. Так что тебе придется заковать меня в цепи, иначе я откажусь выполнять твой приказ.