– Хорошо, багатур.

Угэдэй разрывался между страхом и гневом – двумя чувствами, взбухающими в нем одинаково сильно. Не для того он строил этот город, чтобы сейчас, когда все уже, считай, готово, вдруг с резким воплем оказаться вырванным из этой жизни. Он так долго ютился бок о бок со смертью, что неожиданно с изумлением понял, как ему на самом деле хочется, жаждется жить и мстить. Спрашивать Субэдэя, удастся ли им удержать покои, чингизид не осмеливался, боясь увидеть ответ у багатура в глазах.

– Тебе не кажется странным присутствовать при гибели еще одного из сыновей Чингисхана? – с некоторой язвительностью спросил он.

Субэдэй, напрягшись, обернулся. В его темном взоре не было ни следа слабости.

– Повелитель, я несу на себе множество грехов, – вымолвил он. – Но сейчас не время говорить о старых. Если мы уцелеем, вы сможете спрашивать все, что вам будет угодно.

Угэдэй, чувствуя в себе растущую волну горечи, хотел что-то сказать, но в это мгновение грянул новый звук, от которого оба – и чингизид, и багатур – отскочили назад и побежали. Не выдержал железный шарнир; дерево внешней двери расщепилось, и створка частично провалилась внутрь. В темный коридор упал клин неяркого света из комнаты, осветив оскаленные потные лица в открывшейся бреши. В проеме Гуран не мешкая рубанул саблей, свалив как минимум одного, с воплем упавшего назад.

Звезды частично сместились на ночном небе, когда Хасар поднял свой тумен. Он скакал впереди в полном боевом снаряжении, держа внизу у правого бедра обнаженную саблю. Сзади в построении двигалось десять групп по тысяче воинов, каждая со своим тысячником во главе. Тысячи, в свою очередь, делились на сотни; каждый сотник имел при себе серебряную пайцзу[15]. Сотни тоже делились – на десять десятков, с оснасткой, позволяющей им собрать юрту, а также с запасом провизии и инструментов, позволяющих выживать среди степей и успешно сражаться. Эту стройную систему создали Чингисхан с Субэдэем, а Хасар лишь воспользовался плодами их трудов, всего-навсего отдав приказ своему распорядителю. Тумен из десяти тысяч произвел построение на равнине. Вначале люди, разбежавшись за своими лошадьми, хаотично закопошились, подобно мурашам, но уже вскоре на просторе равнины образовались стройные ряды и построение обрело вид единого целого. Тумен был готов к выходу. Впереди лежал Каракорум.

Верховые Хасара оповестили о выдвижении все тумены, стоящие вокруг походными лагерями. Сна теперь лишился, по сути, весь народ. Все от мала до велика знали, что настала та самая роковая ночь, сама мысль о которой пронизывала страхом.

В составе тумена на верблюдах ехали невооруженные мальчишки-барабанщики, в задачу которых входило единственно отбивать на котловидных барабанах, именуемых «нагара», стойкий ритм с целью нагонять на врага страх. Где-то спереди и слева барабанный бой подхватывали другие тумены – одни как полученное предупреждение, другие как вызов. Высматривая впереди людей Хачиуна, Хасар сглотнул пересохшим горлом. Ощущение было такое, что бразды правления непостижимо выскальзывают из рук, но поделать уже ничего нельзя. Стезя его определилась, когда те собаки у ворот осмелились воспротивиться ему, одному из верховных военачальников. Он знал, что это люди Чагатая, но заносчивый ханский родич послал их в ночи на нечистое дело без своих опознавательных знаков, подобно сброду наемных убийц. Такого Хасар спустить не мог, иначе это могло стать первым шагом к падению авторитета перед всеми сверху донизу, вплоть до самого мелкого чина в иерархии тумена – мальчишки-барабанщика на спине горбатого зверя. Мысль о том, что его племянник Угэдэй заперт сейчас в собственном городе, жгла несносно. Оставалось лишь срочно принять меры и рваться на помощь в надежде, что там еще будет кого спасать.

К Хасару примкнул Хачиун с туменом Джэбэ и десятью тысячами Субэдэя. Завидев плывущие впереди, среди нескончаемого потока лошадей, дружественные бунчуки и стяги, Хасар вздохнул с облегчением. Воины Субэдэя знали, что их предводитель находится в городе, и право Хачиуна распоряжаться от его имени не подвергли сомнению.

Словно медленно опадающая лавина, стекались четыре тумена к западным вратам Каракорума. Хасар с Хачиуном поскакали вперед, пряча свое нетерпение. Необходимости в кровопролитии нет даже сейчас.

Заслон у ворот, держа оружие наготове, стоял по-прежнему недвижимо. Каковы бы ни были выданные указания, эти люди понимали, что обнажить клинок – значит, навлечь на себя неминуемую смерть. Начинать первым не хотел никто.

Немая сцена все длилась, нарушаемая разве что коротким ржанием лошадей да трепетом знамен. И тут из темноты вынырнула новая группа конных, освещенная мятущимися факелами, которые держали на отлете знаменосцы. До всех мгновенно дошло, что это прибыл Чагатай.

Хачиун мог приказать Хасару загородить чингизиду дорогу, а свои тумены завести в город – если надо, то и пробив чагатаев заслон. Принятие решения нависло бременем. Под неистовое биение сердца капля за каплей истекало время. Вообще человек он решительный, но когда дело пахнет внутренней войной… Это же не пустыня Хорезма или стены цзиньского города. В итоге момент пришел и ушел, а Хачиун все за него хватался. И получилось так, что он потом, когда уже стало поздно, чуть не поплатился за это жизнью.

В квадрате своих кешиктенов Чагатай скакал, как хан. Несущиеся во весь опор лошади расшвыряли людей из заслона, но он на них даже не обернулся. Его взор неподвижно вперился в двух пожилых военачальников, братьев его отца – единственных, чье слово и действие в стане этой ночью что-то решало. Со своей лошадью Чагатай смотрелся единым целым – и конь, и наездник были в доспехах. Сходства им придавали и клубы пара, исходящие в прохладном воздухе и от человека, и от животного. На Чагатае был железный шлем с плюмажем из конского волоса, который колыхался на скаку. Это уже не тот мальчик, которого они когда-то знали: взгляд чингизида буквально пригвождал к месту. Оба брата напряглись.

Хасар втянул зубами воздух, давая понять, что разгневан. Они знали: Чагатай здесь для того, чтобы не дать им въехать в Каракорум. Как далеко он зайдет в этом своем намерении, пока неясно.

– Что-то поздновато ты вывел своих людей на учения, Чагатай! – звучно, с издевкой воскликнул Хасар.

Их разделяло меньше полусотни шагов – ближе, чем расстояние, на которое он позволял приближаться к себе тем, кому не верил, особенно в последний месяц. Руки сами тянулись взяться за лук – но доспехи наверняка защитят смутьяна, а затем из-за этого начнется резня, да такая, какой тут не помнили со времен расправы над тангутами. Чагатай, надменно подбоченясь, с холодной уверенностью усмехнулся:

– А у меня здесь, дядя, не учения. Я скачу посмотреть, кто это тут в темноте угрожает покою всего лагеря. И, к удивлению, вижу моих собственных дядьев, двигающих под покровом ночи целые тумены. Что же мне со всем этим делать, а?

Он рассмеялся, и воины вокруг него улыбчиво ощерились, хотя руки их не выпускали луки, мечи и копья, которыми заслон успел ощетиниться.

– Будь осторожен, Чагатай, – предупредил Хасар.

Выражение лица чингизида стало жестким.

– Нет, дядя. Осторожным я не буду, особенно когда по моей земле скачут армии. Возвращайтесь оба в свои юрты, к своим женам и детям. И людям своим скажите разойтись. Пускай укладываются спать: здесь вам нынче делать нечего.

Хасар набрал в грудь воздуха, чтобы выкрикнуть приказ, и Хачиун едва успел пресечь команду, которая привела бы в движение тумены:

– Нет у тебя, Чагатай, над нами власти! Твои люди в меньшинстве, но кровь нам лить ни к чему. В город мы войдем, и сделаем это прямо сейчас. Посторонись, и схватки между нами удастся избежать.

Ретивый конь Чагатая, чувствуя нрав хозяина, взвился на дыбы и описал круг. Натянутыми поводьями чингизид надорвал скакуну пасть. На своих дядьев Чагатай посмотрел со скрытым торжеством. Те невольно ощутили испуг при мысли о том, что сейчас происходит в городе с Угэдэем.