— Да нет, по правде. Ну же? Мы тут вдвоем. Больше никого. Я не легавый. Скажи правду. За правду ничего не будет.

Она задумывает, потом спрашивает:

— Ты мне грамм дашь?

— Полграмма.

Она закуривает косяк, который я принимаю за сигарету, выдувает дым в крышу и говорит:

— Ладно. Четырнадцать. Четырнадцать мне. Переживешь? Блин. — Протягивает мне косяк.

— Нетушки, — отвечаю я и косяк не беру.

Она пожимает плечами.

— Даушки, — и затягивается.

— Нетушки, — повторяю я.

— Даушки. Мне четырнадцать. У меня была батмицва в отеле «Беверли-Хиллз», просто жуть с ружьем, а в октябре мне будет пятнадцать. — Она задерживает дыхание, потом выдувает дым.

— Как же ты в клуб попала?

— Карточка поддельная. — Она лезет в сумку.

— Это что же получается, я перепутал «Привет, Китти» с Луи Вуаттоном? — громко шепчу я, хватая и нюхая сумочку.

Девчонка показывает поддельную карточку.

— Похоже на то, гений.

— Откуда мне знать, что она поддельная? — спрашиваю я. — Откуда мне знать — может, ты дразнишься?

— Посмотри внимательнее. Ага, я двадцать лет назад родилась, в шестьдесят четвертом, угу, конечно, — хмыкает она. — Тю.

Я возвращаю ей карточку. Потом завожу машину и, все так же глядя на девчонку, выезжаю на бульвар Вентура и еду во тьму Энсино.

— Всех, — содрогаюсь я. — О как.

— А мой грамм где? — спрашивает она, а потом: — Ой, смотри, у «Робинсона» распродажа.

Я закуриваю вторую сигарету.

— Я обычно не курю, — сообщаю я. — Но ты со мной что-то странное делаешь.

— Вот и не кури. — Она зевает. — Эти штуки тебя прикончат. По крайней мере, так говорила моя чудовищная мамаша.

— Она от сигарет умерла? — спрашиваю я.

— Нет, ей какой-то маньяк глотку перерезал. Она не курила. — Пауза. — Меня в принципе мексиканцы вырастили. — Снова пауза. — А это, я тебе скажу, не подарок.

— М-да? — зловеще улыбаюсь я. — Думаешь, меня сигареты прикончат?

Она снова затягивается, и все, я заезжаю в гараж, мы заходим в спальню, все ускоряется, когда уже ясно, куда движется ночь, девчонка осматривается и просит большой водки со льдом. Я отвечаю, что пиво в холодильнике и она, блядь, может достать сама. С ней случается вроде как припадок безумного шипа, она ковыляет в кухню, бормоча: «У моего папаши манеры лучше».

— Тебе не может быть четырнадцать, — говорю я. — Нетушки. — Я снимаю галстук и пиджак, скидываю мокасины.

Она возвращается с «Короной» в одной руке и новым косяком в другой. Чересчур накрашена, уродские белые джинсы «Гесс», но похожа на большинство — восковая и искусственная.

— Бедная жалкая сучка, — шепчу я.

Ложусь на постель, заползаю повыше, головой на смятые подушки. Смотрю на девчонку, сползаю пониже, ерзаю.

— А мебели у тебя нет? — спрашивает она.

— Холодильник. И кровать, — отвечаю я, поглаживая простыни ручной работы.

— А, ну да. Это правда. Блин, соображал-ка у тебя работает. — Она слоняется по комнате, подходит к двери, пытается открыть — заперто. — А там что? — На дверь скотчем прилеплена таблица восходов и заходов солнца на эту неделю — вырезка из «Лос-Анджелес Геральд-Экзаминера». Девчонка ее разглядывает.

— Другая комната просто.

— Ясно. — Она оборачивается, наконец слегка испугавшись.

Я стаскиваю штаны, складываю, кидаю на пол.

— А почему у тебя так много типа… — Она умолкает. Пиво не пьет. Смущенно смотрит на меня.

— Так много чего? — Я расстегиваю рубашку.

— Ну… так много мяса? — кротко говорит она. — Ну то есть у тебя в холодильнике целая куча мяса.

— Не знаю. Потому что я хочу есть? Потому что красная рыба меня пугает? — Я кладу рубашку рядом с брюками. — Господи.

— А-а. — Она стоит, и все.

Я больше ничего не говорю, ложусь головой на подушки. Медленно стягиваю трусы, маню девчонку, и она медленно идет, беспомощная, с полной бутылкой пива, в горлышке — завиток лайма, косяк догорел. Браслеты на запястьях — словно из меха.

— Э… слушай, это совсем дурацкий вопрос… — она запинается. — А ты случайно не…

Она подходит ближе ко мне, плывет, не сознавая, что ее ноги даже не касаются пола. Я поднимаюсь, впереди покачивается громадный член, который вот-вот взорвется.

— Ты случаем типа не… — Она с улыбкой умолкает. — Типа… — Она не договаривает.

— Не вампир? — ухмыляюсь я.

— Да нет — не агент? — серьезно спрашивает она.

Я откашливаюсь.

Когда я говорю «нет, я не агент», она стонет, и я держу ее за плечи, очень медленно, спокойно веду в ванную, и когда я ее раздеваю, отбрасываю футболку «ЭСПРИ» в сторону, в биде, девчонка все хихикает, измученная, спрашивает: «Тебе это не странно, а?» — и наконец юное безупречное тело обнажено, и она смотрит мне в глаза, что совершенно затуманились, черные, бездонные, тянется, плача от недоверия, касается моего лица, я улыбаюсь, трогаю ее гладкую, безволосую пизду, и она говорит: «Только засосов не оставляй», — и тут я кричу, прыгаю на нее, раздираю ей горло, и ебу ее, и играю с ее кровью, и после этого все, в общем, нормально.

Я сегодня еду по Вентуре к своему психиатру, на холм. Недавно зарядил пару дорожек, из магнитофона вопят «Летние парни»[89], и я пою вместе с ними, на светофорах забивая эфир, мимо «Галлерии», мимо «Тауэр-Рекордз», мимо «Фабрики», кинотеатра «La Reina»[90], который скоро закроется, мимо нового «Жирбургера» и гигантского «Наутилуса», который только что открыли. Недавно звонила Марша, приглашала на тусовку в Малибу. Дирк прислал наклейки «Зи-Зи Топ» на крышку гроба — по-моему, довольно убогие, но я их все равно оставлю. Сегодня я разглядываю людей в машинах и много думаю о ядерных бомбах, потому что на парочке бамперов видел наклейки с жалобами на них. У доктора Новы мне приходится нелегко.

— Что это сегодня творится, Джейми? — спрашивает доктор Нова. — Ты вроде… взволнован.

— Я эти картинки видел, отец, нет — эти видения, — сообщаю я. — Ядерные ракеты все тут разнесли.

— Где — тут, Джейми?

— Долину расплавили, всю Долину. Все телки гниют на ходу. От «Галлерии» — одно воспоминание. Все исчезло. — Пауза. — Испарилось. — Пауза. — Так можно сказать?

— Ух ты, — говорит доктор Нова.

— Вот именно — ух ты. — Я смотрю в окно.

— А с тобой что случится?

— А что? Думаете, это меня остановит? — парирую я.

— А ты что думаешь?

— Вы думаете, ядерная, блядь, бомба все тут прикончит? — говорю я. — Да ни за что, отец.

— Прикончит тут что?

— Мы ее переживем.

— Кто — мы?

— Мы были здесь вечно, и мы, скорее всего, навечно и останемся. — Я скашиваю взгляд на свои ногти.

— А что мы будем делать? — Доктор Нова почти не слушает.

— Бродить. — Я пожимаю плечами. — Летать по округе. Парить над вами, как, блядь, вороны. Представьте себе самого крупного ворона, какого только видели. Представьте, как он парит.

— Как твои родители, Джейми?

— Не знаю, — отвечаю я, и тут мой голос поднимается до крика: — Но у меня классная жизнь, и если вы не продлите мне рецепт на пропоксифен…

— Ты сделаешь что, Джейми?

Я взвешиваю варианты, спокойно поясняю:

— Буду ждать. Как-нибудь ночью буду ждать вас в спальне. Или под столиком вашего любимого ресторана, ножку трясущуюся вам покалечу.

— Это… угроза? — спрашивает доктор Нова.

— Или когда вы поведете дочь в «Макдональдсе», — продолжаю я. — Оденусь Рональдом Макдональдом или Ужимкой, сожру вашу дочь на стоянке, а вы будете смотреть и быстро умом поедете.

— Мы это уже обсуждали, Джейми.

— Подкараулю вас на стоянке, или в школьном дворе, или в ванной. Заползу к вам в ванную. Провожу вашу дочь из школы, сыграю с ней в трих-трах, а потом засяду у вас в ванной.

Доктор Нова смотрит на меня скучающе, будто мое поведение объяснимо.