– Я готова, – улыбнулась она.
– В путь.
Машину, которая нам осталась, брал сам Венерт, автомеханик милостью божией, и я сразу отметил это. «Хеншель-Адажио», семидесятого года, драный и мятый – но мотор! Но подвески! Мы выпорхнули на шоссе и полетели к городу, почти не касаясь асфальта.
Но прямым путем к аэропорту нам не дали проехать: примерно в полукилометре от коммерческого центра «Норд» Питерская была перекрыта танками, и всех сгоняли на Хорошевский просек, с которого не было съезда до самого Пресненского узла, там мы покрутились по лепесткам, пытаясь выскочить на Питерскую, но ничего у нас не получилось: аэропорт был прикрыт со всех сторон. Да, пожалуй, не следует лезть туда очертя голову… и вообще – можно уехать в Питер или в Нижний, а уж оттуда потом…
Я крутил руль, жал попеременно то газ, то тормоз, перепрыгивал из ряда в ряд, сквозь синюю пелену вглядывался в обезумевших дорожных полицейских, пытаясь угадать их следующие жесты, сделать так, чтобы оказаться там, куда мне нужно, куда я хочу попасть – а между тем внутри меня рождалось и смораживалось в тяжелый лед глухое, безнадежное отчаяние, и рука непроизвольно тянулась к приборному щитку: включить «дворники», смахнуть, протереть все это, перед глазами, что мешает, застит, не дает увидеть, не дает проехать… Наконец, нас вынесло на зады Геринговского культурного центра, в тихий переулок, прямо к открытым боковым воротам грандиозной подземной автостоянки.
Пешком, оно надежнее… Рассуждая на эту и сопутствующие темы, под руки с двумя обаятельнейшими девушками видимой стороны Земли, я и не заметил, как угодил в ловушку: переулочек, выходящий на Садовую рядом с сибирским посольством, оказался забит народом, мы полезли сквозь толпу, на нас зашикали, и, волей-неволей, пришлось снизить темп и слушать, что говорят. Над головами лениво шевелились трехцветные флаги, было несколько плакатов: «Россия – россиянам», «Толстой! Скажи мне, кто твой друг…», «В единстве – сила». Еле видный над головами, лысый человечек яростно кричал, доносились отдельные слова, понять общий смысл было невозможно. Впрочем, «великая нация» у него получалось очень четко. Что он говорит, что? – подпрыгивал рядом со мной парень в спецовке. Спроси что полегче, посоветовал я. Они у него, гады, всегда микрофон отключают, сказал парнишка и полез в толпу. «Гуманный и демократический национал-социализм – это…» – донеслось до моих ушей. Таща за собой девочек, я стал продираться по пробитому пролетарием проходу… продвижение проходимца происходило… просто проницательно… Наконец, мы вырвались на тротуар Садовой.
Здесь было ничуть не просторнее. Перед посольским фасадом на тротуаре и узкой полоске бывшего газона – еще два года назад здесь был шикарный газон с полевыми цветами и какими-то экзотическими елочками, карликовыми колымскими соснами и стелющейся полярной березкой – на этом пятачке собралось тысячи две московского люда. Вдоль ограждения тротуара цепью стояли полицейские в защитных шлемах и наплечниках, с дубинками в руках; на стоянке машин виднелись три узколобые морды серых тюремных автобусов.
Между тем у трибуны – или на чем там они стояли? На ящике, бочке, лотке мороженщика? – то есть шагах в десяти от нас, началась возня. Кого-то не пускали, кого-то вталкивали наверх. Вот он, возвысился: красная круглая морда под нашлепкой черных слипшихся волос. Голос не в пример сильнее, чем у лысого, никакой микрофон не нужен. «Сограждане!!!» – даже не надсаживаясь, он перекрыл и шум толпы, и шум уличного движения. «Россия на распутье! И как она пойдет! Знает только Господь! Нам грозят! Справа и слева! И внешний враг! И внутренний! Нас призывают! Хранить верность тому! Против чего отцы! Шли с винтовками в руках! Или присягнуть тому! Против чего восстали! Наши деды! Национал-социалисты! Хотят навечно повязать нас! С дряхлеющей Германией! Передельщики! Желают видеть на нашей шее! Сибирских купцов! И генералов! Не выйдет! Господа! Путь России лежит поверх! Замшелых догм! Не раса и не мошна! А вера! Вот что будет определять! Вехи новой России! Нельзя служить Богу! И маммоне! Ибо сказал Христос! Раздай деньги свои! И иди со мной! Не с Германией! И не с Сибирью! А с Христом! И путем Христа! Мы выйдем из нынешнего мрака! Встав на святой путь!..» Так он вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались назад, к краю толпы. Вдруг рядом вспыхнула потасовка: несколько парней в черных кожаных куртках набросились на кучку гемов, черт знает как попавших на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило – впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли – я упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой вот арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок – самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне… Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать… Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их – там с распахнутой дверцей стоял легковой «Пони». Меня втолкнули на заднее сиденье, один из схвативших меня сел рядом, другой – за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.
– А в чем вообще дело? – как можно агрессивнее осведомился я.
– Узнаешь, – пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Он был очень доволен собой – спортивного вида парень лет двадцати пяти, коротко стриженый, с квадратной челюстью и очень светлыми глазами. – Все узнаешь. В свое время.
Ладно, подумал я. Я к вам не просился… Гудини освобождался из наручников за полминуты, мне – для одной руки – требовалось минут пять. Я сидел вполоборота к светлоглазому, скованные руки за спиной, и старательно делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я и не видел ничего снаружи, не до того мне было…
– Но ты, козел, учти, что тебя я не забуду, – сказал я, когда левая кисть выскользнула из браслета и кости встали на место. – Таких ублюдков, как ты…
Он чуть наклонился вперед и вправо, чтобы вмазать мне в челюсть, и подставился: правым запястьем, утяжеленным браслетами, я ударил его в подбородок, а когда он откинулся назад, рубанул по шее. Тут же отключил обернувшегося шофера, перехватил руль, свернул к обочине, кого-то подрезав – завизжали тормоза – ткнулся в бордюр. Вспыхнула синяя мигалка, взвыла сирена – пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский патруль. Нет, это было ни к чему – я, пригибаясь, пересек тротуар и нырнул в подворотню. Меня вело наитие. Другая подворотня… дыра в заборе… низкий заборчик… Наконец, я понял, что оторвался.
Так… вот теперь, сев на эту удобную скамеечку, можно попробовать сориентироваться… Правая рука освободилась, я повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки… Бросил в мусорный контейнер. Хорошо… где же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые… вот эти дома за литыми решетками?.. Черт, не могу сообразить. Вон на углу таблички с названиями улиц… Осел ты, Пан, и память у тебя дырявая… хотя, с другой стороны, дорогу проходными дворами ведь нашел же? Переулок Незаметный, улица Деникина – не того Деникина, который Антон Иванович, командующий Добровольческой армией, зимой сорок второго года возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во Владивосток, – а того, который «даже не однофамилец»: Федор Федорович, премьер-министр первого послебольшевистского правительства России, добившийся для России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха… Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик, столетний вяз посередине… Я поднялся на второй этаж и позвонил. Не открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлепали шаги, и знакомый голос спросил:
– Кто там?
– Я, Клавдия Павловна.
– Игорь?! – дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико Клавдии Павловны, экс-квази-тещи. Квази – потому что у нас со Снежаной был квази-брак, тогда, в то время, браки россиян и сибиряков уже не преследовались, но еще не разрешались. Ну, а экс – это понятно.
