Жизнь в Гамбурге напоминала веселье первых месяцев после освобождения Голландии. Такие же большие виллы, реквизированные машины, роскошные отели и загородные клубы с французской кухней — но все это составляло лишь фон насыщенной работой жизни, заполненной встречами и деловыми завтраками, составлением отчетов и поездками в сопровождении новых агентов. Человек преисполнялся ощущением собственной значительности, однако все это не способствовало скромности и смирению. К тому же приходилось вести активную светскую жизнь. Штаб флота переехал в Гамбург, и это сулило жизнь, заполненную развлечениями и вечеринками. Чарлз Уилер перед отъездом познакомил меня со своими близкими друзьями, среди которых были представители верхушки немецкой аристократии. Война изрядно ухудшила их жизнь, и, уставшие от лишений, они были рады любому поводу поучаствовать в празднествах. Вечеринки часто длились до утра, там были красивые женщины и шампанское, праздники отмечались в роскошных залах с высокими потолками, обставленных антикварной мебелью, а со старинных портретов смотрели предки с прославленными именами. Спиртное, конечно, лилось рекой. Правда, это никогда не составляло для меня серьезной проблемы — к счастью, мой организм отвергает алкоголь, я не люблю ни виски, ни джин, ни водку, ни бренди, хотя иногда с удовольствием выпиваю бокал вина. В тех редких случаях, когда я напивался, за сомнительное удовольствие приходилось назавтра расплачиваться таким отвратительным самочувствием, что я старался избегать повторений. Так что причина моей воздержанности не в добродетелях, а лишь в природе, иначе бы я тогда непременно спился.
Признаюсь, в какой-то степени мне очень импонировала описанная только что жизнь, но одна из сторон моего характера, я называю ее кальвинистской, гневно осуждала подобное существование, считая его распутным. Внутренняя борьба имела одно серьезное последствие: я понял, что больше не хочу стать священником, потому что, боюсь, уже не смог бы жить добродетельной жизнью, как это предписывает служение Богу. Поэтому я оставил все мысли о поступлении в теологический колледж после возвращения к гражданской жизни, а когда мне чуть позже предложили постоянно работать в СИС, я без особых колебаний согласился. Я находил работу разведчика очень интересной, мне нравилось путешествовать, а мысль о том, что, может быть, придется служить в далеких и неизвестных странах, не только не пугала, но привлекала меня. К тому же, отказавшись от идеи церковной карьеры, я и не представлял себе каких-либо других определенных жизненных перспектив. Капитан Чайлд, который демобилизовался из флота, начал создавать собственную фирму, организовывающую туристические круизы по Рейну и голландским рекам, и предложил стать его помощником. Мамин друг, владелец большого дома моделей, предложил мне работу администратора. Ни тот, ни другой проекты не вдохновляли меня, да к тому же я знал, что мало способен к бизнесу.
После того как я стал кадровым офицером разведки, руководство предложило мне поучиться на курсах русского языка для офицеров вооруженных сил, которые открылись при Кембриджском университете. Идея мне понравилась, и я сразу согласился.
Занятия, как и учебный год в университете, должны были начинаться в октябре, и я ненадолго вернулся в Гамбург, чтобы передать дела и своих агентов сотрудникам тамошней резидентуры СИС.
В Кембридже офицеры, зачисленные на курсы, были включены в обычный университетский порядок — жили как школяры последнего курса, были приписаны к разным колледжам — я, например, к Даунингу из-за его морских связей; мы слушали лекции на славянском факультете, и, кроме того, нас натаскивали по некоторым специфическим вопросам.
Славянский факультет в те годы возглавляла доктор Элизабет Хилл, которая воспитала несколько поколений славистов и много сделала для развития обучения русскому языку в Англии. Сильная личность, она использовала нетрадиционные подходы, обожала свой предмет и, главное, умела заинтересовать своих учеников. Мне посчастливилось, что она руководила моей группой. Доктор Хилл происходила из древнего рода английских купцов Санкт-Петербурга, мать ее была русской, и сама она выглядела очень русской — коренастая, с крупными чертами лица и волосами, собранными сзади в пучок. На своих занятиях ей удавалось заразить студентов (и, естественно, меня) своей любовью ко всему русскому. Я отделяю в данном случае русское от советского, потому что наша преподавательница мало жила при советской власти. Она была убежденной православной христианкой и иногда возила своих любимых учеников на машине в Лондон послушать службу в тамошнем православном храме. Мы не только изучали язык, но и слушали лекции по русской истории и литературе. Уже в рождественские каникулы я попробовал прочесть свою первую русскую книгу — «Анну Каренину» Толстого. Не скажу, что понял каждое слово, но с помощью словаря мне удавалось с интересом следить за развитием сюжета. Когда я закончил роман, у меня появилось чувство настоящей победы, и я сразу взялся за «Воскресение».
Вспоминая дни, проведенные в Кембридже, я теперь понимаю, что они были переломными — мне открылись новые горизонты, я получил ключ к удивительным богатствам русской литературы, стал уже немного понимать русских людей, заинтересовался и полюбил их обычаи и традиции. До Кембриджа я не делал никакой разницы между Россией и СССР, считал русских людей полуварварами, угнетенными жестокой и сильной диктатурой, которая безжалостно преследовала всех христиан. Во время войны я, конечно, смотрел на СССР с надеждой, восхищался боевым духом русских и приветствовал их победы, понимая, что сражения на Восточном фронте будут иметь решающее значение для исхода всей войны. Но и эти чувства, смешанные со страхом и отвращением к коммунизму, были лишены какой-либо любви к русским. Подобное отношение, которое, думаю, я разделял со многими, лучше всего можно проиллюстрировать анекдотом, который ходил в Голландии во время советского контрнаступления зимой 1942 года. Будто бы в это время на нидерландско-немецкой границе был установлен плакат: «Стой, Тимошенко! Здесь начинается Голландия». Другими словами — Советы могли сделать с немцами все, что захотят, но их присутствие в Голландии не приветствовалось.
Теперь под влиянием чтения и вдохновенных уроков доктора Хилл многое изменилось. Мой растущий интерес ко всему русскому превратился в настоящую любовь, я восхищался русскими людьми, их великодушием и щедростью, мужеством в борьбе против завоевателей с Востока и Запада и многовековой тирании собственных правителей, их удивительным долготерпением и выносливостью. Я тогда не мог и вообразить, что жизнь предоставит мне возможность проверить самому все эти свойства русских.
Первый семестр в Кембридже я жил в городе, но скоро понял, что здесь очень трудно серьезно работать. Мои сокурсники все были офицерами армии, флота или ВВС. В большинстве люди веселые, они не изменяли привычкам военного братства. С некоторыми вместе жили жены, и все время что-нибудь происходило. Гости вваливались без приглашения или зазывали к себе в комнату на чашку чая. На улице непременно встречался кто-нибудь из знакомых, предлагавший заглянуть в кафе или кабачок. Я понял, что так не продвинусь далеко в изучении русского. Случайно я услышал об одной пожилой даме, вдове викария, которая жила в большом доме в Мэддингли, в пяти милях от Кембриджа, она искала постояльца не столько ради денег, сколько из-за того, чтобы не быть все время одной в пустой вилле. Я съездил к ней, и она согласилась сдать мне спальню и гостиную за весьма скромную плату, куда входил и стол, который я делил с вдовой. Она хорошо готовила, а я был благодарным жильцом, и это побуждало ее особенно стараться. Два последних семестра я прожил в комфорте и мог сосредоточиться на учебе, меня никто не отвлекал. В Кембридж я ездил только на лекции, а тот, кто хотел меня изредка видеть, должен был прокатиться в Мэддингли на велосипеде.
Учиться в Кембридже я считал большой привилегией. Я полюбил этот город, его старые дома и церкви, узенькие улочки и атмосферу средневековья. Особенно мне нравилось посещать вечернюю службу в часовне Кингз-колледжа. Обычно я оставался и после мессы, когда свечи гасили, но орган продолжал играть. Сидя в темноте, я чувствовал, как все мое существо растворяется в музыке.
