Затем я направился к пропускному пункту. Я ступил из темноты в слепящий свет прожекторов и подошел к восточногерманскому пограничнику, стоявшему у опущенного шлагбаума.

Без каких-либо документов, удостоверяющих мою личность, мне стоило некоторого времени и труда убедить восточногерманских пограничников связаться с местными советскими властями. В итоге пришлось переночевать на заставе. На следующее утро, около восьми, меня разбудил офицер, принесший поднос с кофе и бутербродами. Я еще завтракал, когда дверь комнаты неожиданно распахнулась. На пороге, глядя на меня, стояли трое мужчин. В одном я сразу же узнал Василия, молодого человека — впрочем, уже не столь молодого, — с которым у нас было немало приятных прогулок по лондонским предместьям. Увидев меня, он радостно воскликнул: «Это он! Это он!» — и бросился обнимать меня. Я очень удивился, не понимая, каким образом ему удалось добраться сюда из Москвы за то короткое время, пока я находился на заставе. В машине по дороге в Восточный Берлин он объяснил, что это чисто случайное совпадение: Василий участвовал в одном совещании и уже собирался уезжать, как вдруг среди ночи ему позвонил шеф КГБ в Берлине, знавший о нашей совместной работе в Лондоне, и сказал, что на восточногерманском контрольно-пропускном пункте рядом с берлинским автобаном объявился человек, именующий себя Джорджем Блейком. Не мог бы Василий съездить туда и провести опознание?

В Берлине со мной обращались как с героем, а немецким товарищам особенно импонировало то, что я выбрал именно их город в качестве убежища. Хотя я никогда и мысли не допускал, что меня могут выставить из Берлина или невнимательно ко мне отнесутся, столь теплого приема я никак не ожидал.

Здесь я получил целый гардероб новой одежды. Каждый день один из сотрудников, в обязанности которого входило заботиться обо мне, отправлялся в Западный Берлин покупать мне что-нибудь из платья. Если одежда не подходила, он возвращался и менял ее, в зависимости от необходимости, на меньший или больший размер. Эта процедура, которую я считал излишней и слишком хлопотной, вызывала мое искреннее недоумение. Мне сказали, что через несколько дней специальным авиарейсом я буду доставлен в Москву. Так почему бы не подождать с моим гардеробом? Там я мог бы походить по магазинам, примерить и купить все необходимое самостоятельно. Сегодня, прожив в Москве более двадцати четырех лет, я уже не удивляюсь. Товарищи хотели обеспечить меня хорошей одеждой, пока это было еще возможно. В Москве, как мне вскоре предстояло узнать, хорошо одеться весьма сложно.

В Москве меня поселили в большой комфортабельной квартире, а помогала по хозяйству пожилая экономка. Через две недели ко мне присоединился Шон Бэрк. Строго придерживаясь выработанного нами плана, ему удалось благополучно добраться до Восточного Берлина.

К сожалению, история Шона имеет печальный конец. Пока мы вместе с ним жили в Москве, наши отношения расстроились. Главной причиной стало коренное расхождение во мнениях по поводу его будущего. Если бы Шон мог осесть в Советском Союзе, это было бы идеальным решением вопроса. Он ни в чем не испытывал бы недостатка, а Пэт, Майкл и Энн были бы в полной безопасности. Но, как я вскоре понял, Шон и слышать об этом не хотел. По своей природе он был слишком большим индивидуалистом, если не сказать анархистом, слишком нетерпимым к любой форме власти, чтобы жить счастливо в столь авторитарной стране, как СССР в те годы. Кроме того, здесь все для него было непонятным и чужим. Языка Шон не знал, телевидение, радио, кино, театры и газеты теряли для него всякий смысл. Близкой ему оказалась разве что почти всеобщая склонность к потреблению крепких напитков и та терпимость, с которой здесь относились к изрядно подвыпившим субъектам. В то же время, как мне кажется, ни по чему он так не тосковал, как по уюту и непринужденности английского паба, поскольку в СССР не существовало ни одного заведения, хотя бы отдаленно напоминающего паб. Не исключено, что, несмотря на все затруднения, он бы остался, если бы захотел сделать над собой усилие и выучить язык, узнав таким образом русский народ и его традиции, которые во многих отношениях не так уж сильно отличались от традиций его собственного народа. Но это ему и в голову не приходило.

В отличие от меня, Шон не имел коммунистических взглядов и не желал приспосабливаться к жизни советского общества. Я знал, что мне предстоит провести в этой стране если и не всю жизнь, то большую ее часть и поэтому с самого начала старался находить во всем положительные моменты. Я ведь знал, на что шел. Неудивительно, что Шон относился к этому совершенно по-другому. Приехал он сюда крайне неохотно и теперь стремился как можно скорее покинуть страну, к которой с самого начала отнесся с предубеждением и реагировал только на негативные стороны жизни здесь, утверждаясь в своем желании уехать. За это я не мог осуждать его, да и не осуждал. Убедившись, что Шон настроился на отъезд, мои друзья из КГБ предложили ему поселиться в любой стране под чужим именем, обещая снабдить безупречными документами и суммой, позволявшей начать жизнь заново. Но он отверг и это. Шон не просто хотел написать книгу о побеге и своей выдающейся роли в нем — он вполне мог бы сделать это и здесь, а опубликовать на Западе, — ему необходимо было иметь возможность хвастаться этим перед своими друзьями и подвыпившими знакомыми в Ирландии, а если придется, то и перед товарищами по заключению в какой-нибудь английской тюрьме. Его решимость оказалась столь сильной, что однажды он отправился прямо в посольство Великобритании в Москве сдаваться, но ему указали на дверь. Пытаться вывезти его тайком из страны было бы слишком хлопотно, поэтому с этим предпочли не связываться.

Жажда саморекламы, снедавшая Шона, могла серьезно повредить нашим друзьям в Англии, которые не хотели, чтобы их участие в побеге стало известно властям со всеми вытекающими отсюда последствиями. В конце концов именно ради этого мы уговорили Шона уехать в Советский Союз. Я оказался перед мучительным выбором: мне предстояло либо поддержать Шона в достижении его личных целей, поставив таким образом под удар Пэта, Майкла и Энн, либо ради их безопасности пойти против Шона.

Именно Шон организовал мой побег из Уормвуд-Скрабс. Но Пэт, Майкл и Энн нашли деньги для всей операции, прятали меня и в итоге сумели тайно вывезти из Англии. Им я обязан тем же, чем Шону, если не большим. И я выбрал их безопасность, делая все от меня зависящее, чтобы убедить Шона остаться или уехать куда-нибудь под чужим именем. Это очень обижало его, и он так и не простил мне, что я не принял его сторону.

Никто не собирался удерживать Шона против его воли, и была достигнута договоренность о его возвращении в Ирландию. Там он едва избежал опасности выдачи британским властям. Шон написал свою книгу, в которой без всякой необходимости и по совершенно непонятным причинам столь прозрачно намекнул на участие Пэта, Майкла и Энн, что в Англии не составило труда понять, о ком идет речь. Однако власти по им одним известным соображениям решили тогда не возбуждать дело.

Некоторое время Шон жил на доходы от книги и, без сомнения, наслаждался своей местной славой, которой он так жаждал. Он умер в сорок с небольшим лет от злоупотребления спиртным в нищете и одиночестве в доме-фургоне на одном из ирландских морских курортов. Печальный конец для одаренного, обаятельного, отважного, но непредсказуемого человека, которого я всегда буду вспоминать с благодарностью.

Моя склонность видеть все в СССР в розовом свете, характерная и для многих коммунистов Запада, иногда приводила к довольно поспешным и наивным выводам. В 60-е и 70-е годы купить шампанское здесь не составляло труда, и оно было очень дешево. Во многих продовольственных магазинах за специальными прилавками продавали всего за 40 копеек стакан отличного советского шампанского. Я счел это весьма впечатляющим и воспринял как верный знак того, что советское общество вот-вот войдет в эру коммунизма: ведь здесь шампанское перестало быть привилегией богатых и доступно самой широкой публике. Во время недавней антиалкогольной кампании, когда приходилось по два часа простаивать в очередях, чтобы купить хоть что-нибудь из спиртного, я рассказал об этом моим друзьям. Не было конца их язвительному веселью и удивлению по поводу моей величайшей наивности.