Теперь я раздумывал, что стоит предпринять. Мне казалось, что передо мной в создавшейся ситуации открываются три возможных пути. Во-первых, я мог попросить разрешения остаться в Северной Корее после войны и помочь восстановлению страны. Во-вторых, я мог возвратиться в Англию, уйти со службы, вступить в компартию и, например, продавать «Дейли уоркер» или делать любую другую пропагандистскую работу. И в-третьих, я мог использовать свое положение в СИС, чтобы передавать СССР проходящую через меня информацию о разведоперациях против Советского Союза, стран социалистического блока и мирового коммунистического движения и тем самым срывать планы СИС и шпионских организаций других западных стран.

Первый путь я отверг практически сразу — я не обладал достаточными умениями, и мой вклад в восстановление Северной Кореи мог быть лишь очень небольшим, в реальности я стал бы не помощником, а обузой и предметом беспокойства. Я долго взвешивал сравнительные достоинства двух оставшихся вариантов. Без сомнения, отставка и открытое участие в коммунистическом движении были гораздо более почетными и в то же время несравненно менее опасными. Человек, с поднятым забралом отстаивающий свои убеждения, более привлекателен и достоин уважения, чем тот, кто действует тайно в чужом обличье. Если возможно, такой путь всегда предпочтительнее. Но я не мог не видеть, что польза, которую я способен принести, была бы гораздо большей, выбери я третий вариант. Так после изнурительной внутренней борьбы я сделал выбор. Это было нелегкое решение, принятое в тяжелейших, можно сказать, исключительных, обстоятельствах. Шла ожесточенная война, а жестокие времена диктуют суровые и неординарные поступки. Возможно, если бы я перебирал варианты, ведя размеренную жизнь в тихой лондонской квартире, вывод был бы другим. Кто знает?

Без всякого сомнения, война, которая бушевала вокруг, сыграла роль катализатора. После того, что я видел в Южной Корее, я понял, что поддерживать этот режим не было правым делом. С самого начала я воспринимал войну как проявление бесчеловечности, и хотя был пленником, но симпатизировал северянам, как раньше в Южной Корее — партизанам. Страдания мирных жителей и, конечно, американских солдат, разделявших со мной судьбу, казались мне совершенно бессмысленными. Не мог я не чувствовать и того, что мое собственное и моих английских товарищей по несчастью заключение было не во благо нашей стране. Иначе в нем был бы смысл и я бы легко переносил тяготы. Но я отлично знал, что война ни в малейшей степени не отвечает интересам Великобритании. В конечном счете английское правительство и не стремилось к войне. Вспоминалось, как в Голландии во время войны я слушал рев сотен английских самолетов, летящих бомбить Германию, и этот звук казался песней. Теперь же, когда я видел огромные серые тени американских бомбардировщиков, низко пролетавших над маленькими, беззащитными корейскими деревушками, прилепившимися на склонах гор, и сбрасывающих на них свой смертоносный груз; когда я видел убитых крестьян, прятавшихся в полях, в основном женщин, детей и стариков, потому что все мужчины были на фронте, — я не чувствовал ничего, кроме стыда и возмущения. По какому праву они явились в эту далекую страну, которая не делала никакого вреда и лишь хотела жить по-своему, по какому праву они опустошали города и деревни, убивая и разрушая все без разбора? Итак, я сделал выбор, прекрасно отдавая себе отчет во всех последствиях. Я понимал, что предаю оказанное мне доверие. Понимал, что предаю друзей и коллег по службе, предаю страну, которой присягал на верность. Я все взвесил и пришел к выводу, что могу взять на себя эту вину, как бы она ни была тяжела. Иметь возможность помочь такому делу и упустить ее я считал еще худшим преступлением.

Почему я решил предложить свои услуги советским властям, а не китайским или корейским, что было бы проще в сложившихся обстоятельствах? Во-первых, потому что Советский Союз был первой в мире страной, решившейся на героический и трудный эксперимент — построить высшую форму человеческого общества. Это — эксперимент исключительной важности для всех других народов и для всего человечества, и он должен удаться. Во-вторых, именно против этой страны были направлены большинство хитроумных и обширных подрывных операций СИС и ЦРУ. Поэтому в СССР могли лучшим образом использовать информацию, которую я буду предоставлять. К тому же русские — европейцы, я говорю на их языке и чувствую гораздо большую общность с ними, чем с китайцами или корейцами.

Таковы основные соображения, которые привели меня к решению. И как только представилась возможность, я предпринял нужные шаги, чтобы воплотить его в жизнь.

Поздним вечером осенью 1951 года, когда все спали, я вышел по нужде на поле за домом. На обратном пути я заглянул в комнату охраны, где еще горел свет. Солдаты сидели вокруг низкого стола, а майор, как обычно по вечерам, вел с ними политбеседу. Я приложил палец к губам и протянул ему сложенную записку. Он посмотрел на меня слегка удивленно, но взял бумагу, ничего не сказав. Я написал эту записку днем на листочке из тетради, которую нам случайно дали. Текст на русском языке был адресован в советское посольство в Пхеньяне, я просил о встрече с кем-нибудь из посольства, говоря, что могу сообщить нечто представляющее для них интерес. В конце я добавил, что из соображений секретности надо будет отдельно побеседовать со всеми членами нашей группы, чтобы не привлекать ко мне излишнее внимание.

Примерно шесть недель ничего не происходило. Потом однажды утром мистера Холта вызвали в сопровождении майора в Манпхо, который был в трех четвертях часа ходьбы от нашего дома. Он возвратился во второй половине дня, очень довольный «выходом в свет». Он виделся с приятным молодым русским, который говорил по-английски. Холта спрашивали, как тот относится к войне, дали почитать кое-какой пропагандистский материал и спросили, не хочет ли мистер Холт подписать заявление, осуждающее войну в Корее. Он отказался, сославшись на то, что является представителем правительства Великобритании и не может подписывать документы такого рода без санкции своего руководства. Молодой человек не настаивал. Мистер Холт воспользовался случаем, чтобы попросить ручку и бумагу, и написал гневный протест в советское посольство в Пхеньяне против нашего заключения. Прежде чем отправить назад, ему дали обед, состоявший из супа, мяса и настоящего чая.

На следующее утро пришел мой черед идти в Манпхо. Город располагается на Ялуцзяне, в том месте, где реку пересекает железнодорожная ветка, главная транспортная артерия между Кореей и Китаем. Поэтому мост был одной из важнейших целей американских ВВС, и бомбежки почти не прекращались. Иногда мост выходил из строя на несколько недель, а однажды — на несколько месяцев. Часто бомбы попадали на город, и он весь лежал в руинах. Лишь несколько домов здесь сохранилось в целости, к одному из них меня и подвел майор, проводив в комнату на втором этаже. Она была почти пустая, вся меблировка состояла из стола, кровати и двух стульев. Когда я зашел, с кровати поднялся европеец, которого я счел русским. Он по-русски предложил мне сесть, а сам устроился на стуле напротив. Это был явно не тот человек, которого описал мистер Холт, а большой плотный мужчина лет сорока — сорока пяти, с бледным цветом лица. У него были две особенности: он был совершенно лысый, похож на киноактера Эрика фон Строхейма, и по одному ему известной причине не носил носков. Он не представился, но много лет спустя я узнал, что он тогда был начальником отделения КГБ в Приморье. Он достал мою записку и довольно дружелюбно поинтересовался, что я хотел сообщить. Я сказал, что был не столько вице-консулом, сколько сотрудником СИС и хотел бы предложить свои услуги советским властям. Я объяснил почему, а закончил условиями, на которых был готов работать. Они были таковы:

а) я готов предоставлять информацию о разведывательных операциях против СССР, других социалистических стран и мирового коммунистического движения, но не против каких-либо других стран;