После нескольких экспериментов со старым просроченным паспортом Пэт, печатник по профессии, так ловко поменял фотографию в своем паспорте и воспроизвел печать, что это невозможно было заметить невооруженным глазом.

Когда переоборудование фургона закончилось, все было готово к путешествию. День отправления мы назначили на субботу, 17 декабря. Подошли рождественские каникулы, целые потоки туристов потянулись на континент, и мы надеялись, что проверка будет более поверхностной, чем обычно. За неделю до выезда Майкл совершил пробную поездку: я забрался в багажник, пол которого покрывал кусок пенорезины. Несмотря на некоторую тесноту, мне там было вполне удобно, и, оказавшись в багажнике, я почувствовал уверенность в том, что наш план удастся.

Друзья заказали билеты на полуночный паром из Дувра в Остенде, и в 6.30 назначенного дня Майкл с семьей заехал за мной. Перед отъездом мы в последний раз поужинали вместе. Я предложил выпить за успех, но не нашел слов, чтобы выразить свою благодарность этим смелым, замечательным людям, рискнувшим своей свободой и благополучием, чтобы помочь мне бежать из тюрьмы, прятать меня и тайно вывезти из страны. Я сказал, что, когда окажусь в Москве, мне будет непросто объяснить советским властям, кто они и почему решили помочь мне. Думаю, что такие люди есть только в Англии. Если все, что со мной случилось, понадобилось лишь для того, чтобы встретиться с ними, пусть даже ненадолго, то, честное слово, стоило жить.

Мы выехали сразу после ужина. После долгого трогательного прощания с Пэтом и Шоном я забрался в фургон. Прежде чем я исчез в своем убежище, Майкл протянул мне резиновую грелку. Я почти ничего не пил в тот день, но мне предстояло провести взаперти около девяти часов, и она могла мне понадобиться. Я немного поворочался в поисках наиболее удобного положения, дверцу багажника закрыли, застелили постель, и водитель занял свое место. Вскоре спустилась Энн с детьми и сразу уложила их спать. Затем мы тронулись в путь.

Сначала мне было вполне уютно, но постепенно дыхание затруднилось, мне не хватало воздуха. Я был уверен, что все дело в резиновой грелке, запах которой чувствовался все сильнее и сильнее. Кроме того, она оказалась бесполезной, поскольку в таком узком пространстве я все равно не смог бы использовать ее по назначению. Я не знал, как долго мы едем, но чувствовал, что больше не выдержу. Мне был необходим свежий воздух, иначе я бы потерял сознание. Скрепя сердце я все-таки решил постучать, как и было оговорено на случай крайней необходимости. Сначала они не слышали моего стука из-за шума двигателя, но наконец Майкл остановил машину. Энн завернула детей в одеяло и перенесла на переднее сиденье, и только тогда Майкл смог открыть багажник. Я выбрался из тайника с ощущением слабости и тошноты. «Я задыхаюсь, — сказал я Майклу, протягивая ему грелку. Все из-за нее». Мне сразу стало лучше. Мы остановились на пустынном участке дороги милях в десяти от Дувра, и нас освежал замечательный холодный бриз. После короткой передышки я снова почувствовал себя в состоянии вернуться в багажник, но на этот раз без грелки.

Вскоре мы достигли Дувра, где сильно перенервничали, проходя таможенный досмотр перед въездом на паром. Затаив дыхание, я пытался по звукам и движению фургона представить, что происходит снаружи. Мы медленно подъехали и остановились. Я слышал, как кто-то попросил предъявить паспорта. Минуту спустя раздался голос Майкла, произнесший: «Спасибо!», и мы тронулись дальше. Вскоре я почувствовал несколько глухих ударов и понял, что мы въехали на паром. Дело сделано. Контрабандный вывоз меня из Англии увенчался успехом, и теперь я находился на бельгийской территории. Самая опасная часть операции осталась позади.

Во время морского путешествия на пароме Майкл, Энн и дети должны были покинуть фургон и сидели в креслах в помещении для пассажиров. Услышав выкрикиваемые команды, я понял, что мы отчалили. После того как я отдал грелку, меня ничто больше не беспокоило, но теперь потребность облегчиться стала все явственнее напоминать о себе. Однако оставалось только терпеть. Море было спокойным, и я не страдал от качки. Затем моторы остановились, движение парома прекратилось, и я услышал, как пассажиры возвращались к своим машинам. Мы прибыли в Остенде. Майкл и его семья заняли свои места, и машины тронулись. После долгой остановки вновь послышались глухие удары — мы покидали паром. Опять небольшая заминка, Майкл предъявляет паспорта бельгийским таможенникам, и мы снова в пути.

Минут через тридцать, когда мы уже прилично отъехали от Остенде, Майкл притормозил у обочины. Детей опять перенесли вперед, и я наконец смог выбраться. Если не считать краткой стоянки по дороге из Дувра, я пробыл в тайнике восемь с половиной часов. Увидев, что со мной все в порядке, Майкл и Энн с облегчением вздохнули: они уже стали бояться, не умер ли я, настолько тихо я себя вел. Было раннее утро, но еще не рассвело. Отойдя от фургона, я помочился, и это, видимо, продолжалось дольше, чем когда бы то ни было за всю мою жизнь.

Остаток пути прошел без происшествий. Пока мы ехали по Бельгии, мне не было особой нужды прятаться, и я устроился на сиденье позади Майкла и Энн, болтая с ними и с детьми, которые отнеслись к этому совершенно спокойно и даже не удивились, когда я внезапно возник ниоткуда.

Когда мы приблизились к бельгийско-германской границе, я вновь спрятался в тайнике. Паспортный контроль был чисто формальным, и четверть часа спустя я опять сидел в фургоне. Все воскресенье мы ехали по Западной Германии. День выдался серым и дождливым. У машины барахлили «дворники», а в мастерской, куда мы заехали по дороге, нам не смогли их правильно установить, и нам с Энн приходилось по очереди двигать их вручную, когда шел дождь.

Около 8.30 вечера того дня мы подъехали к границе между Западной и Восточной Германией рядом с Хельмштедтом. Майкл остановил фургон, и я снова спрятался. Это была последняя граница, которую нам предстояло пересечь, и все здесь вполне могло оказаться намного сложнее. Небольшая остановка у западногерманского пропускного пункта, и мы въезжаем на территорию Восточной Германии. Здесь ждать пришлось дольше. Я слышал, как открывали задние двери фургона, и немецкие голоса. Должно быть, пограничники осматривали салон. Я даже дышать перестал, но вот дверцы захлопнулись, и Майкл занял свое место за рулем. Путешествие продолжалось, начался его последний этап. Чтобы избежать лишнего риска, мы решили, что я пробуду в тайнике, пока мы не пересечем Эльбу у Магдебурга. Наконец Майкл остановил машину, и я вышел. Операция завершилась. Но где же радость? Мы все устали от напряжения долгого пути и вынужденной бессонницы, особенно Майкл, которому пришлось без отдыха вести фургон более 24 часов. По мере приближения к месту, где мы должны были расстаться, тревога Майкла и Энн за мою судьбу возрастала. Колючая проволока, сторожевые вышки и прожектора восточногерманской границы отнюдь не способствовали их оптимизму. Не для того ли они вызволили меня из одной тюрьмы, чтобы отвезти в другую? Я постарался успокоить их, так как был абсолютно уверен, что все обойдется хорошо, по крайней мере после того, как мне удастся объяснить восточногерманским и местным советским властям, кто я такой. Это немного приободрило их, но, как я чувствовал, не развеяло сомнений.

Наконец я издали увидел огни восточногерманского контрольно-пропускного пункта рядом с Берлином. Наше путешествие подошло к концу. Я велел Майклу остановиться и выключить фары. Было около полуночи. Дети спали. Я напомнил Майклу и Энн о формальностях прохождения двух пропускных пунктов, через которые им предстояло проехать, и сказал, где следует свернуть с западноберлинского автобана, чтобы добраться до Курфюрстендамм, порекомендовал им, в каком отеле остановиться. И вот пришло время прощаться. С тяжелым сердцем я расставался с Майклом и Энн, а вместе с ними с Англией и с большей частью собственной жизни. «Спасибо за все, что вы сделали для меня. Мы еще отпразднуем это с шампанским. Верю, такой день настанет», — сказал я. Они пожелали мне удачи, и мы вновь обменялись рукопожатиями. Потом дверца захлопнулась, последний взмах руки, и они уехали. Стоя на обочине пустынной дороги, я долго смотрел, как габаритные огни фургона таяли в темноте. Я давал моим друзьям время проехать через восточногерманский пропускной пункт прежде, чем появлюсь там сам. На какое-то время я почувствовал себя свободным и одиноким в этой ночной темноте, находясь между двумя мирами и не принадлежа ни одному из них. Стоя среди шумящих на ветру сосен, я размышлял обо всем, что произошло, о событиях и людях, приблизивших эту минуту, и о иных людях и событиях, сделавших неотвратимыми мой арест и суд. И мне вспомнились слова Екклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать».[18]