…Крепкий телом человек должен зарабатывать себе на жизнь руками своими, коли у него нет средств, даже если он принадлежит к духовному званию или желает служить Богу… Святой Павел призывал апостолов работать, обеспечивать себя необходимым, он запрещал жульничать, говоря: «Трудитесь своими руками и никогда не берите чужого».

Теперь спор предстает уже как борьба белого и черного духовенства в целом. Университетские проблемы отходят на второй план. Пусть парижские мэтры иной раз прибегали в этой борьбе не к самым лучшим средствам, но сражались они за самую сущность своего ремесла. На Парижском соборе 1290 г. им пришлось услышать жестокую речь папского легата, кардинала Гаэтани, будущего Бонифация VIII:

Я желал бы увидеть здесь всех парижских магистров, глупостью коих блещет этот город. С безумным самомнением и греховной дерзостью они присвоили себе право толковать эту привилегию. Неужто они думают, что римская курия раздает столь важные привилегии без предварительного размышления? Разве они забыли, что слово римской курии не перышку подобно, но тяжелее свинца? Все эти магистры, вообразили, будто имеют в наших глазах репутацию ученых; мы же, напротив, считаем их глупцами из глупцов, отравившими весь мир ядом своих речей, да и самим своим существованием… Недопустимо, чтобы любую привилегию священного престола обращало в ничто крючкотворство магистров.

Магистры Парижа, вы стали посмешищем и остаетесь им со всеми вашими знаниями и учениями… В нашу власть отдан весь христианский мир, и мы должны считаться не с тем, что потакает капризам мэтров-клириков, но что полезно для всей вселенной. Быть может, вы полагаете, будто пользуетесь у нас добрым именем; но славу вашу мы считаем лишь глупостью и дымом… Под страхом лишения мест и бенефициев мы отныне требуем покорности и запрещаем всем магистрам публично или приватно проповедовать, обсуждать или определять что-либо относительно привилегий, данных монахам… Суд римский скорее разрушит Парижский университет, нежели отзовет привилегии. Богом мы были призваны не копить знания или блистать ими перед людьми, но спасать наши души. Дела и учения братьев-монахов спасают множество душ, а потому за ними навечно сохранится данная им привилегия. [5]

Но разве преподаватели не были заняты спасением душ? Заслужили ли они такие проклятия своей деятельностью? Будущий папа Бонифаций VIII уже тогда умел создавать себе врагов.

Не менее трудными и чреватыми кризисами были противоречия духа схоластики.

Этот дух был рациональным, но, основываясь на античной мысли, не всегда умел от нее отойти, перенести проблемы из уже не существующего исторического контекста в контекст актуальный. Даже св. Фома нередко остается пленником Аристотеля. Все же было некое противоречие в том, что для разъяснения христианства, для его приспособления к нуждам времени прибегали к учениям, предшествующим самому христианству.

Примеров тому можно привести сколько угодно. Приведем всего лишь три из них.

Как мы пытались показать выше, для университетских мэтров не было ничего важнее проблемы труда — с того момента, как сами они стали тружениками. Но для древних труд был прежде всего ручным и презренным трудом раба, эксплуатацией которою жили античные общества. Св. Фома перенимает у Аристотеля теорию рабского труда, а Рютбеф, беднейший из поэтов-школяров, гордо восклицает: «Я не из тех, кто работает руками». Схоластика не сумела определить место физического труда, и это — наиболее важный ее грех, поскольку, обособляя привилегированный труд интеллектуала, отделяя его от других участников городской стройки, она тем самым подрывала фундамент университетского существования.

Требующее смелости и страстной пытливости ума ремесло интеллектуала, если и должно было уметь умерять свои порывы, то все равно оно ничего не выигрывало, заимствуя у древних мораль посредственности, ту «meden agan» греков, из которой извлек свою «aurea mediocritas» Гораций. Но часто интеллектуалы проповедовали именно мораль золотой середины, признак обуржуазивания и мелкого самоотречения. Кто ни на что не претендует, — читаем мы в Романе о Розе, — притом, что ему есть, на что жить со дня на день, тот довольствуется своим доходом и не думает, что ему чего-то не хватает… Золотая середина носит имя достаточности: в ней пребывает изобилие добродетелей. Так сужается горизонт, так гибнут праведные порывы.

В динамичном мире XIII в., в унисон с которым схоластика выстраивала свои творения, она не сумела отойти от античной теории искусства как подражания природе, не признавала творчеством человеческий труд и стесняла его.

Искусство не производит столь истинных форм, — пишет тот же Жан де Мен. — На коленях перед Природой, внимая ей, искусство вымаливает у нее и получает, подобно нищему или вору, лишенному знания и власти, но старательно ей подражающему в том, чему она хочет его научить — ухватывать действительность посредством и изображений. Оно наблюдает за работой Природы, ибо желало бы сотворить нечто подобное, и оно ей подражает, обезьянничает, но его гений слишком слаб, чтобы создавать живое, каким бы простым оно ни казалось… Увы, вот искусство, пожелавшее быть фотографией.

Схоластика искала связи между Богом и Природой; но натурализм интеллектуалов мог развиваться в различных направлениях. В университетах по-прежнему жила вольная традиция голиардов. В ней стало меньше агрессивности, зато больше уверенности. Природа и Гений не стонут у Жана де Мена в отличие от Алана Лилльского. Вторая часть Романа о Розе представляет собой гимн неисчерпаемому плодородию Природы, страстный призыв безоговорочно подчиниться ее законам, необузданной сексуальности. Брак здесь трактуется грубо. Налагаемые им ограничения клеймятся как противоестественные и чуть ли не равные содомии.

Супружество есть связь презренная… Природа не так глупа, чтобы создавать Маротту для одного лишь Робишона или Робишона только для Маротты, Агнессы или Перетты; она создала нас, не сомневайтесь, ребята, всех для всех…

А вот и совсем раблезианское вдохновение: Ради Бога, сеньоры, остерегайтесь подражать людям добропорядочным, но прилежно следуйте натуре; я прощаю вам все ваши грехи с условием, что вы. хорошенько послужите делу Природы. Будьте проворней белки и легче птицы, пошевеливайтесь, не волыньте, не топчитесь на месте, не знайте ни холодности, ни оцепенения, пускайте в дело все ваши инструменты. Трудитесь во имя Господне, бароны, восстанавливайте ваши линьяжи. Задерите платье, чтоб вас обдуло ветерком, или, коли понравится, разденьтесь догола, но так, чтоб не было ни слишком жарко, ни слишком холодно; беритесь обеими руками за рукояти вашего плуга… Дальнейшее описывается пренебрегая всеми приличиями.

Бьющая через край витальность бросает вызов врагу — Смерти. Но человек всегда возрождается подобно Фениксу. От косы Костлявой можно увернуться. Хотя Смерть и пожирает Феникса, он все равно жив, пусть она пожрет его тысячу раз. Сей Феникс есть общая форма, наложенная Природой на индивидов; она исчезла бы целиком лишь в том случае, если б не позволяла жить кому-то другому. У всех существ вселенной имеется одна и та же привилегия: пока остается хоть один экземпляр, весь вид будет жить в нем и не подвластен смерти… Какое место остается христианскому духу, Memento quia pulvis es et in pulverum reverteris, в этом вызове, который Природа бросает Смерти, в эпопее постоянно возрождающегося человечества, в витализме а 1а Дидро?

Этот натурализм мог развиться в общественную теорию в духе Руссо. В своем описании золотого века и последовавшего за ним века железного Жан де Мен объявил злом всякую социальную иерархию, любой социальный порядок, который пришел на смену счастью первобытного равенства, не знавшего частной собственности. С тех пор хижинам нужен охранник, который хватал бы преступников и выслушивал 6 суде жалобщиков. Авторитет его никто не осмелится оспаривать после того, как они собрались и выбрали его. Они избрали из своих рядов самого коренастого, кряжистого, сильного, какого только смогли найти, и сделали его князем и господином. Он поклялся охранять справедливость и защищать их жилища, если каждый станет давать ему из своих средств на жизнь, с чем все они согласились. Он долго исполнял свои обязанности. Но полное хитрости ворье сбивалось вместе, завидев его одного и не раз колотило его, приходя что-нибудь украсть. Тогда пришлось снова собрать народ и обложить каждого данью, чтобы государь мог содержать вооруженных помощников. Все ограничили себя, дабы платить ему подати и налоги, и отдали ему широкие полномочия. Так произошли короли, князья земные: мы знаем это по писаниям древних, поведавших нам о событиях давнего прошлого.