Я увидел, что стою один посреди комнаты; вправо от меня, обступив что-то полукругом, столпился весь медицинский персонал: заложив руки за спину и пристально глядя на что-то, чего мне за их спинами не было видно, стоял старший врач, подле него, слегка наклонившись вперед – младший; старик фельдшер, держа в руках мешок с кислородом, нерешительно переминался с ноги на ногу, по-видимому, не зная, что делать ему теперь со своей ношей, отнести ли ее или она может еще понадобиться; а молодой, нагнувшись, поддерживал что-то, но мне из-за его плеча виден был только угол подушки.

Я подвинулся и глянул туда, куда глядели все.

Там на койке лежал я!

Не помню, чтобы я испытал что-нибудь похожее на страх при виде своего двойника; меня охватило только недоумение: как же так? Я чувствовавл себя здесь, а между тем и там тоже я.

Я оглянулся на себя, стоящего посреди комнаты. Да, это, несомненно, был я, точно такой же, каким я знал себя.

Я захотел осязать себя, взять правой рукой за левую: мои руки прошли насквозь, попробовал охватить себя за талию – руки снова прошли через мой корпус, как по пустому пространству.

Что же сделалось со мной?

Я позвал доктора, но атмосфера, в которой я находился, оказалась совсем непригодною для меня: она не восприняла и не передала звуков моего голоса, и я понял полную разобщенность со всем окружающим, свое странное одиночество, и панический страх охватил меня.

– Нет, ничего тут не поделаешь! Все кончено – безнадежно махнув рукой, проговорил в это время младший доктор и отошел от койки, на которой лежал другой я.

Мне стало невыразимо досадно, что они все толкуют и хлопочут над тем моим „я“, которого я совершенно не чувствовал, которое теперь совершенно не существовало для меня, и оставляют без внимания другого, настоящего меня, который все сознает и, мучаясь страхом неизвестности, ищет, требует их помощи».

Последующий опыт автора этих записок повторял то, о чем говорилось уже на этих страницах: быстрое движение через невообразимые пространства к свету.

«…Я видел над собою яркий свет; он походил, как казалось мне, на солнечный, но был гораздо сильнее его.

Там, вероятно, какое-то царство света.

„Да, именно царство, полное владычество света“, предугадывая каким-то особым чувством еще не виденное мною, думал я, – потому что при этом свете нет теней.

„Но как может быть свет без тени?“ – сейчас же выступили с недоумением мои земные понятия.

И вдруг мы быстро внеслись в сферу этого света, и он буквально ослепил меня. Я закрыл глаза, поднес руки к лицу, но это не помогло, так как руки мои не давали тени. Да и что значила подобная защита!

Невозможность видеть, смотреть увеличивала для меня страх неизвестности, естественной при нахождении в неведомом мне мире, и я с тревогой размышлял: „Что же будет дальше? Скоро ли минем мы эту сферу света и есть ли ей предел, конец?“ Но случилось иное. Величественно, без гнева, но властно и непоколебимо сверху раздались слова:

– Не готов!

И затем… затем мгновенная остановка в нашем стремительном полете вверх, и мы быстро стали спускаться вниз… Вот и памятное мне здание больницы. Так же, как и прежде, через стены здания и закрытые двери был внесен я в какую-то совершенно неизвестную мне комнату. В комнате этой стояло в ряд несколько окрашенных темною краской столов, и на одном из них, покрытом чем-то белым, я увидел лежащего себя или, вернее, мое мертвое, окоченевшее тело.

Неподалеку от моего стола какой-то седенький старичок в коричневом пиджаке, водя согнутою восковой свечкой по строкам крупного шрифта, читал Псалтырь, а по другую сторону на стоявшей вдоль стены черной лавке сидела, очевидно, уже извещенная о моей смерти и успевшая приехать моя сестра и подле нее, нагнувшись и что-то тихо говоря ей, – ее муж».

Очнулся он в больничной палате на койке, окруженный недоумевающими и растерянными врачами. «У ног моей койки, – продолжает свой рассказ К. Икскуль, – одетая в траурное платье, с бледным взволнованным лицом, стояла сестра моя, подле нее зять, из-за плеча сестры выглядывало более других спокойное лицо больничной сиделки, а еще дальше за нею виднелась уже совсем перепуганная физиономия нашего молодого фельдшера».

Для недоумения и растерянности у врачей действительно были все основания. Не каждый день умерший, помещенный в ледяную мертвецкую и пробывший там полтора суток, сам по себе внезапно возвращается к жизни. Недоумение их возросло еще больше, когда недавний покойник поведал им не только, что происходило к говорилось в палате после его смерти, но и описал в деталях внутренность мертвецкой, где пролежал он все время, до минуты, когда тело его, не приходя еще в сознание, явило признаки возвращения к жизни шумным дыханием.

Таким образом, способность видеть свое тело, чувство движения и свет в конце пути – этот опыт посмертных состояний повторяется, как видим мы, самым удивительным образом.

Существует еще одна, как бы завершающая группа посмертных переживаний. Здесь совпадение опыта переживших его и символов древнейших культур оказываются еще более полными.

Клинописные знаки на глиняных табличках Древнего Вавилона сохранили повесть о Гильгамеше, «все видавшем» (111 тысячелетие до н. э.). Труден и долог был путь Гильгамеша в царстве умерших: «…тяжела дорога, глубоки воды смерти, что ее преграждают».

Воды эти – мрачная река Хубур более поздней вавилонской традиции.

«„(Да) оставляют (нас) наши (пил) уходят дорогою смерти, Реку Хубур переходят“, – (как) говорят издревле».

Не эту ли реку на пути душ, идущих в загробный мир, упоминают и древнеегипетские тексты пирамид? В античном сознании ей соответствуют – Лета, Стикс и Ахерон. Эллизиум древних греков, Элизейские поля римлян, страна блаженных расположена была за водной преградой, по другую сторону реки. Она же, эта река, предстает на пути Энею, когда он направляется в страну мертвых (Вергилий, «Энеида»).

«К берегу страшной реки стекаются толпы густые, Жены идут, и мужи, и героев сонмы усопших».

О том же, о какой-то водной преграде, которую надлежит перейти душам на своем пути, повествует и более ранний источник – изображения на саркофагах этрусков.

Как и другие переживания посмертного ряда, образ этот не ограничен каким-то одним ареалом, одной культурой. Души китайских праведников, только преодолев воды, могут достичь островов Блаженных. Загробную реку Сандзу упоминают буддисты Японии. Через воды загробной реки пролегает путь в страну мертвых у даяков (Индонезия). Аборигены Австралии считают, что души умерших ждут «Бесконечные воды (река)» – так называется у них Млечный Путь. Река окружает мир ушедших и у ацтеков. Чтобы достичь его, нужно перейти ее воды.

Этот же символ реки, которую надлежит пересечь по пути.

Эту же реку находим мы и в шаманизме. Шаману, когда он отправляется в мир предков, тоже приходится переходить ее, причем дважды – на пути туда и возвращаясь. Присутствует этот образ и в славянских погребальных обычаях, и в русских народных причитаниях – река, которую переходит душа в посмертном своем пути. В русских духовных стихах душа умершего идет в загробный мир «через реку», «по воды». «Хождение Агапни в рай», апокриф XII века, также упоминает путь через воды.

Со знаком реки и переправы связана загадка другого символа, также повторяющегося в разных культурах: знака ладьи в потустороннем мире. «Ладья мертвых присутствует во всех цивилизациях» (Ж. Шевалье, А. Шербрант. Словарь символов). По словам немецкого исследователя, «едва ли можно найти крупную часть населения Земли, где не имелась бы вера в корабль душ».

Знак этот, напоминающий о реке, что преграждает путь в потустороннем мире, повсеместен. Не только территориально, но и во времени. Самый ранний, он – в глиняных моделях лодок древнейших египетских погребений. «Судя по форме челноков, – пишет исследователь, – они, по-видимому, всегда использовались с какими-то культовыми или религиозными целями». В последующие тысячелетия на моделях, на рисунках лодок появляются мумии, сидящие под балдахином, или знак души, пересекающей на такой лодке некий водный предел. Иными словами, речь о рисунках или моделях лодок, изображающих «последнее странствие души умершего в загробном царстве».