А потом она заметила, что тут пусто — почти совсем, если не считать компании, сидевшей за угловым столиком. Троих мужчин, один из которых демонстративно развернулся к ней вместе со стулом. Маленький, тощий, с лицом карлика — детским и взрослым одновременно, выдающим возраст помятостью, попользованностью, потасканностью. Со слишком тяжелой для тонкой шеи гигантской золотой цепью, высовывавшейся из-под расстегнутой на груди рубашки. С татуировками на пальцах. С выцветшими, пустыми, затуманенными чем-то глазами.

Но она еще ничего не поняла. Начиная осознавать, куда попала, только когда он сказал что-то громко. Что-то не совсем понятное, что-то жаргонное, адресованное не ей, а тем двоим, которые привезли ее, в сопровождении которых она сюда вошла.

«Ниче телка» — вот и все, что она разобрала. А вот следующее предложение поняла почти целиком, тем более что он громко его произнес, на весь зал, усиливший эхом слова: «С мусорами тереть не захотела, а тут только так запоет. Ща я ее в кабинет, пацаны, — разведу, так она через десять минут петь начнет и еще просить будет, чтоб засадил. Мусора, бляди, с бабами общаться не умеют — а тут подход нужен! Так, пацаны?»

Те двое, что сидели с ним, хохотнули, тоже разворачиваясь в ее сторону, — и она, понимая уже, что попала в куда более плохую ситуацию чем та, в которой была недавно, обернулась на тех двоих, что стояли рядом с ней. На их несмеющиеся, спокойные абсолютно лица — не изменившиеся, когда из-за столика донеслось что-то вроде того, чтоб тащили ее в кабинет, ему десяти минут хватит.

Она стояла молча, глядя обреченно на поднимающего из-за стола карлика — оказавшегося нормальным вполне, невысоким, но нормальным, повыше ее даже. Примерно таким же, как Мыльников, — но только не юным, а карикатурно детским. И очень страшным. А он смотрел на нее, склонив набок голову, разглядывая ее вытертыми, белыми почти глазами, приоткрыв искривившийся рот, качая многозначительно головой, словно оценивая увиденное. А потом кивнул тем, что привезли ее, показывая головой на дверь в углу зала, напротив их столика. И когда один из двоих подошел к нему, что-то сказав тихо, карлик бросил резкую фразу, полную мата и жаргона. Кажется, означавшую, что он сам знает, что ему делать. Кажется — потому что она не все расслышала, — потому что второй в это время подвел ее к этой двери, распахивая ее перед ней, показывая кивком, чтобы проходила внутрь.

И она вошла и села — на самый дальний от входа стул, — не замечая уже ни экзотического оформления комнаты, простого и изысканного одновременно, ничего вообще. Просто села, кладя сумочку перед собой, сжимаясь внутренне, ожидая, когда распахнется дверь и войдет этот. Не столько боясь того, что будет сначала — в этом, в конце концов, не было ничего нового, — сколько того, что будет потом, когда он не услышит того, что ему надо.

Она смотрела на дверь, вздрогнув, когда услышала шаги за ней, когда дверь уже приоткрылась и вдруг захлопнулась. И раздались голоса. Намеренно ломаный, полууважительный-полуерничающий — карлика, спокойный и приветливый, но одновременно очень твердый — кого-то другого.

— Здоров, братан, — а я тут как раз с подругой нашей толковать хотел. Че, думаю, — тебя нет, а я с ней ща по-простому. С телками че тереть-то долго — развел, нагнул, и сама споет. Че скажешь?

— Я тебя предупреждал, нет? — Голос был размеренный и ровный, но в нем чувствовалось что-то куда более неприятное, чем в голосе карлика. — Я тебе говорил, что сам с иглы не слезешь, что врачам сдаваться надо? А ты мне что — я сам, я сам, не спеша. Я тебе что сказал: надо ширнуться иногда — ширяйся, но чтоб не видел никто и чтоб не высовывался, пока под кайфом. Был такой разговор? Что молчишь — отвечай за слова.

Он ни разу не повысился, голос, он медленно говорил и негромко, но каждое слово падало весомо и эффектно, а голос креп, стальным становился и ледяным.

— Да помню я — че пихать-то? — Карлик уже отступил, защищаясь и оправдываясь. — Ну лажанулся — утром получал кой с кого, а у него не хватало, ну герой и добил… А я в тачку сел, ну, думаю…

— Коля, домой его отвезешь! — отрезал голос, перебивая карлика, игнорируя его бубнеж. — Да хоть к нему, хоть к себе, хоть к кому. Да, сейчас! Все, вперед! И пока не оклемается — не выпускать. И никакого ширева больше — чтоб к вечеру в форме был!

А потом открылась дверь и вошел он. А потом, после пары адресованных ей фраз, снова вышел. И хотя она в первый момент и счастлива была, что это он, и несчастлива одновременно — даже страшный карлик рядом с ним оказался ничтожеством, значит, он был куда страшнее, — сейчас ей было полегче. Он был вежлив, он не угрожал, он не узнал ее — пока не узнал.

Дверь открылась снова, впуская официанта с подносом, торопливо расставившего чашки с кофе, высокие стаканы и большую бутылку минералки. Пододвинувшего к ней аккуратную сине-белую тарелочку с крошечным фруктовым пирожным и большой пузатый фужер с чем-то коричневым, пахнущим сильно и густо.

— Коньяк-то не лишним будет? — Она не заметила, как он входил, и вздрогнула, поднимая глаза. — Давай-давай — после такого только на пользу пойдет.

Она кивнула, беря в руку кусок стекла на короткой ножке, делая маленький осторожный глоток, чуть обжегший горло мягким огнем — и плавно покатившийся вниз, расслабляя, согревая, заставляя разжаться внутренности, превратившиеся в пружину. И она тут же глотнула еще — а потом еще. Со стороны, наверное, выглядя торопливой и жадной — но ей это было нужно.

— Полегче дышать? — Он смотрел на нее с улыбкой. — Может, поешь? Как насчет суши? Ну суши — ты что, никогда в японском ресторане не была? Ладно, исправим.

— Нет-нет, я правда не хочу есть. — Она чувствовала себя слишком разбитой, чтобы кокетничать, слишком уставшей. А к тому же она знала, что плохо выглядит, — и что самое ужасное, ей срочно надо в душ. Она попросила тех двоих, чтобы ее хоть на десять минут завезли домой, — говоря, что тут недалеко, а ей так важно привести себя в порядок, — но они ее проигнорировали. Не грубо, но твердо — одной фразой «люди ждут» давая понять, что у них есть приказ, который они обязаны выполнить и нарушать его не могут. — Если можно… Если можно, еще коньяка — я бы…

— Нет вопросов. — Он пожал плечами, вынимая мобильный, отдавая кому-то команду принести еще, только не сто граммов, а двести. Молча глядя на нее, пока не удалился принесший очередную порцию официант — явно торопившийся уйти поскорее, явно нервничающий в его обществе. Которое ей, несмотря на ситуацию, казалось приятным — куда лучше общества милиционеров или длинного. — Ты не торопись, Марина, — время есть…

— Нет-нет, я готова. — Она сделала попытку улыбнуться, зная, что у нее не очень-то получается — хотя и лучше, чем десять минут назад. — Вы скажите, что вас интересует, — я все расскажу.

— Прямо совсем все? — Он ухмыльнулся двусмысленно, не сводя с нее глаз. — Ну тогда скажи — замужем или живешь с кем?

— О, я совершенно одна, — он задал не деловой совсем вопрос, на который она даже в таком состоянии легко могла ответить в привычной манере. — С одной стороны, это прекрасно, а с другой… Нет, я не жалуюсь — но одинокой девушке так нелегко в этом жестоком мире…

Он улыбался. Смотрел на нее и улыбался — словно приказал привезти сюда специально для такого разговора. Она уже потом поняла, что дело было не только в том, что она ему понравилась, — он еще и расслаблял ее таким образом, чтобы она почувствовала себя комфортнее, чтобы ему легче было с ней говорить. И изучал заодно, чтобы решить для себя, врала она милиции или нет.

— Вы не верите? О, я правда совершенно одна в данный момент. Я ужасно капризная и избалованная, и у меня жуткий характер, и мне нравятся очень немногие мужчины — ну кому, скажите, нужна такая?

— Я-то тебе нравлюсь? — Он спросил это просто так — такие люди не задают таких вопросов, тем более человеку в ее положении. Такие люди просто берут то, что хотят взять. — Да говори, говори — не обижусь…