— Что-то вроде. — Он кивнул, обозначая улыбку — на мгновение становясь прежним собой, уверенным, спокойным, сдержанным. — Надеюсь, ты его не отклонишь?
— О, как я могу? — Ей, кажется, удалось передать полное восхищение. — Конечно, нет!
Зазвонил телефон, и он резко обернулся на него, а потом на нее. Так резко, что она даже удивилась про себя.
— Слушай, это к тебе с цветком шел? — Голос Андрея был чем-то озабочен. — Мы его пропустили, а щас задумались чего-то. Ты его знаешь? Он рядом, что ль? А, понял. Он че, журналист? Не похож чего-то. Ну, все нормалек у тебя? Ну давай — мы тут.
Она медленно опустила трубку на рычаг. Зная, что ему почему-то не понравился звонок и эти ее не слишком уверенные и слишком короткие реплики — «да! да-да…» — которые в переводе на нормальный язык могли означать все, что угодно. Зная, что и ей он почему-то не нравится. Зная, что появление Виктора почему-то не понравилось тем, кто охранял ее внизу.
— Господи, как я устала! — вздохнула, поворачиваясь к нему. — Вы не представляете, что за день у меня был сегодня. Четыре журналиста из газет, две съемочные группы, и еще человек пять звонили из других передач и изданий, просили к ним подъехать. И вот еще один. Мне так хотелось раньше — чтобы меня снимали, обо мне писали… Но оказалось, что земная слава — вещь довольно утомительная…
— Это точно, — согласился, кажется, полностью удовлетворенный ее ответом на незаданный вопрос. — Да, может, ты наденешь кольцо? В знак согласия.
— О, конечно! — В голосе ее был восторг, хотя кольцо так и лежало в своей коробочке. — Это прекрасно! А я… я уже думала…
Он тяжело вздохнул, глядя на нее серьезно.
— Марина, пойми — ты мне звонишь из милиции, говоришь такое. А я в курсе, как это делается, — разрешают позвонить один раз, а сами слушают с другого аппарата. Что я мог тебе ответить? Ведь хуже было бы, если б начали меня проверять — и для меня, и для тебя, и для наших планов на будущее. Я же понимал, что они тебя просто пугают…
Она пожала плечами, стараясь сдержать эмоции. Она не злилась на него, не ненавидела — в ней были лишь разочарование и презрение. И злость на себя за то, что не поняла сразу, кто он, — что не увидела, что все наигранное — и вальяжность, и уверенность, и все прочее Но оказалось, что это куда более сильные эмоции, чем ненависть, — и требовались силы, чтобы их сдержать Силы, которые кончались — потому что слишком много о нем она узнала и увидела сегодня, чтобы легко сохранять спокойствие.
— Я понимал, что тебя попугают и отпустят. Разве я стал бы тебя привлекать, если б не знал, что тебе ничего не грозит? Ты ведь знаешь, как я тобой дорожу? — Он даже не удосужился дождаться ответа. — И план придумал идеальный — сработал ведь! Да, не все получилось точно так, как я говорил. Но жизнь всегда вносит коррективы в планы. Кто-то что-то не так сказал, не так понял, не так сделал — вот и…
Она молчала.
— Главное, что все получилось, правда? — Тон его, убеждающий, не допускающий возражений, ее раздражал. — Милиция отпустила сразу, отморозки тебе поверили. И все получилось, как мы хотели, — и теперь все позади. А мы с тобой… ты ведь не можешь меня ни в чем упрекнуть?
— Разве что в том, что меня насиловали. — Она не смогла сдержать язвительность. — В том, что меня возили в лес и предлагали копать себе могилу. В том, что меня угрожали посадить в тюрьму, — и посадили бы, если бы… А больше ни в чем — совсем…
— Марина, Марина! — У него был такой вид, словно он огорчен ее неблагодарностью. — Да, я знаю, что тебе многое пришлось пережить. Но ведь ты и сама виновата. Тебе надо было просто верить в то, что я тебе говорил, — а ты начала сомневаться. Знаешь, как раньше миссионеры в какую-нибудь Африку отправлялись — со слепой верой в то, что Бог их спасет. И ведь спасал — потому что верили…
— Я, конечно, не много читала — но, кажется, ни дикарей, ни хищных зверей чужой бог не останавливал, — вставила колко. — И миссионеров частенько съедали. А крест, конечно, оставался, железо все-таки…
— Между прочим, я тоже рисковал. — Упрек был мягким, но она почувствовала, что он снова начал злиться. Наверное, думал, что, вручив ей кольцо, сразу ее успокоит — а намек на предложение вообще снимет все вопросы. — Звонки эти с угрозами — я же не пародист, голос при желании узнать можно было, хотя я что только не придумывал, чтобы он по-другому звучал. А машина твоя — представь, поймали бы меня посреди ночи при попытке ее сжечь? Ты, между прочим, даже дверь заперла заднюю, хотя мы договаривались, — пришлось отжимать, как дешевому угонщику. А когда связывал я тебя и Мыльникову твоему звонил — кто-то ведь увидеть мог, как я вхожу и выхожу, потом бы вспомнил…
Он перевел дыхание, давая ей возможность что-то сказать — ну, например, что она все поняла. Но она просто кивала, глядя на него сквозь поднесенный к глазам бокал с вином. Видя не его, а красноватый бесформенный силуэт.
— А покушение возьми? — Он изобразил нечто вроде усмешки. — Ты мне гадостей наговорила и трубку бросила, я тебе звоню, волнуюсь, а тебя нет. Сидел всю ночь, думал, как все сделать, чтобы милиция тебе точно поверила. Думаешь, не рисковал? Да патрульная машина бы рядом проехала — и привет. Тут же центр у тебя, поймали бы только так. Но я не о себе думал — я о тебе. Да, не мог тебя предупредить — зато и милиция тебе поверила, и отморозки. А думаешь, мне легко было в тебя стрелять? Ты не представляешь, каково это было — в тебя целиться…
— Я думала, вы случайно промахнулись…
Он шумно втянул воздух, разводя руками, показывая, что бессилен что-либо ей объяснить. И склонился над столиком, прикрывая лицо руками, потирая лоб. Кажется, рассчитывая, что она сейчас извинится.
Она молчала. Смакуя тоненько нарезанные кусочки ужасно вкусного сыра с так и не выясненным названием — от которого он отказался, сославшись на то, что чем-то отравился. Оттеняя сыр густым терпким вином. А потом прикуривая, намеренно громко щелкая зажигалкой. Чтобы он понял наконец, что она не собирается просить прощения.
Странно — он всегда был такой понимающий, всегда знал, что и как и когда ей надо сказать, как ей подыграть, как отреагировать на ее слова. Веди он себя как прежде — он бы смог на нее повлиять, по крайней мере заставил бы ее задуматься, что, возможно, она не права. Что, возможно, она зря думала о нем плохо. Что он подставил ее совершенно ненамеренно. Что он бы спас ее, если бы ее не спас кто-то другой. Но сейчас он думал только о себе — и понять ее не мог.
Он всегда умел ее убеждать. Своими жестами, выражением лица, манерой говорить, излучаемой им уверенностью не оставляя сомнений в том, что все так, как он говорит, а по-другому просто не может быть. И она принимала эту аксиому, и ей не требовались никакие доказательства. Потому и влипла во всю эту историю, веря, что все будет легко и просто, и она поможет ему, и заработает кучу денег.
А вот сейчас он оказался абсолютно неспособен ни понять ее, ни убедить, ни заставить поверить в то, что выгодно ему. И созданный ею его образ разваливался на глазах. И находили подтверждение самые плохие предположения — те самые, подтверждения которым она вовсе не хотела получить.
— Извини — тебе, конечно, было куда тяжелее. — Он оторвал руки от лица, видно, внушив себе, что с ней надо действовать иначе — и для начала следует сменить тему. — Да, может быть, ты мне расскажешь, как все получилось? Я так понял, что милиция тебя тут же отпустила, и ты пошла к этим отморозкам, и аккуратно подкинула им идею, где надо искать нашего покойного друга, и… Вы в казино его нашли или в клубе? Да, а где ты была все эти дни? Сама не звонишь, дома никого, я даже родителям твоим набирал, так и там пусто. Ты пропала, ничего не происходит, Епифанов живой и здоровый…
Он осекся, бросая на нее быстрый взгляд, улавливая то, что было на ее лице.
— Да он ладно — я не за дело переживал, за тебя… Не стыдно тебе? Давай признавайся — наверное, после того звонка из милиции, когда я тебя не узнал, ругала меня последними словами, а тебя через час отпустили. Угадал? Не стыдно?
