Она прочла в меню слово, которого не знала.

— Официант! «Поркетта… «. Что это такое?

— Молочный поросенок, фаршированный и запеченный в духовке.

— Хочешь, Боб?

— Съем с удовольствием.

— Две «поркетты». Не хотите ли взять к ним легкое кьянти?

Оба оставались в приподнятом настроении.

— Когда у тебя завтра поезд?

— В час пятнадцать.

— Я провожу тебя на вокзал.

— Терпеть не могу прощаний на перроне. Лучше я зайду попрощаться к тебе в гостиницу.

Они долго сидели за столом, а у себя в городе они оставались за столом лишь столько времени, сколько требовались, чтобы все съесть. Как только обед заканчивался, все тут же разбегались.

— Возьмем что-нибудь выпить после кофе?

— Сделаем это чуть позже.

Они двинулись по бульвару Сен-Мишель; кишащие людьми террасы были ярко освещены. Одиль с жадностью и наслаждением смотрела на это зрелище, как будто была незнакома с ним. Время от времени, когда она делала какое-нибудь резкое движение, то ощущала дергающую боль в запястье, но она не была по-настоящему сильной.

Нельзя сказать, чтобы они говорили без умолку. Это даже не было разговором в чистом виде. Один из них произносил фразу, а другой отзывался на нее. Затем большую часть времени они шагали молча.

— Я всегда знал, что ты не останешься дома.

— Даже когда я была маленькой?

— Я это понял, когда тебе исполнилось лет десять-двенадцать. Ты очень рано повзрослела.

— Это недостаток?

— Нет. Тебе не кажется, что сейчас уже довольно поздно и тебе пора спать?

— Ты забываешь, что я ужасная девица.

Дойдя до угла улицы Гей-Люссака, они повернули назад. Они держались за руки, а Боб напевал.

— Боб, ты ведь любишь меня?

— Да.

— За что?

— Мне было бы трудно тебе ответить.

— Я невыносимая, да?

— Когда тебя знаешь, нет.

Он вспомнил о студенте-медике. Ему не хотелось причинять боль сестре, а также отнимать у нее надежду. Вот почему он добавил:

— И когда тебя совсем не знаешь — тоже.

— Если я правильно поняла, то опасна середина.

— Одиль, ты восхитительная девушка. У тебя лишь один враг.

— Кто?

— Ты сама.

Он вел ее к свободному столику на террасе.

— Мы сейчас выпьем по последнему стаканчику и спокойно отправимся спать.

— Уже?

— А что тебе сказал твой студент?

— Да, мне лучше отдохнуть.

— Ну а если серьезно, когда ты думаешь приехать в Лозанну?

— Примерно через неделю, если с рукой все будет хорошо.

— Ты пробудешь с нами какое-то время?

— Не думаю. Может, денька два? Пока не соберу вещи.

— Мне по-прежнему следует отдать твою гитару?

Этот вопрос ее немного смутил.

— Нет. Я, наверное, возьму ее с собой. Гитара-это как раз то, что у меня неплохо получается. И потом, ведь я играю только для себя.

— Мама придет в ярость.

— Знаю. Но папа поймет. Он тоже, наверное, давно догадался, что однажды я уеду. А знаешь, ведь Альбер прочел многие из его книг.

— Меня это не удивляет.

Они сидели так еще с четверть часа, расслабленные, не испытывая потребности говорить только ради того, чтобы не молчать.

— Меня поражает число людей, сидящих в одиночестве за своими столиками.

Он не стал ей говорить, что через одну-две недели ее ждет такая же участь.

— В путь.

Он отвел ее назад в гостиницу.

— Спокойной ночи. Боб.

— Спокойной ночи, Одиль.

Она смотрела, как он шел, широко ставя ноги. Ей было тяжело терять его.

Правда, в Лозанне они с ним виделись только за столом.

Под дверью соседнего номера не было видно света. Все же она на мгновение остановилась и прислушалась, но ничего не услышала.

Она надела пижаму, затем тщательно смыла с лица краску, нанесла легкий слой ночного крема и слегка помассировала кожу. Потом приняла две таблетки снотворного. После короткого раздумья проглотила еще и третью.

Она почти тут же заснула, и если ей что-то и приснилось, то утром она уже ничего не помнила.

Она проснулась от стука в дверь.

— Входи! — сказала она, думая, что это Боб.

Она не взглянула на часы.

— Дверь заперта на ключ.

Это был голос Альбера Галабара.

— Я вам не помешаю?

— Минутку. Я наброшу халат.

Заодно она и причесалась.

Когда Одиль открыла дверь, то увидела его вконец смущенным.

— Я вас разбудил, да? Я не подумал о том, чтобы предупредить вас вчера вечером. Сегодня как раз такой день, когда я приступаю к дежурству в больнице в одиннадцать. А заканчиваю лишь в шесть вечера. Прежде чем уйти, я бы хотел сделать вам перевязку.

Его робость как-то плохо вязалась с его ростом и широкими плечами.

— У вас не очень болела рука? Вам удалось поспать?

— Я сразу же уснула.

— В котором часу?

— В одиннадцать. И вот только-только проснулась.

Она закурила.

— Садитесь. Посмотрим, как тут ваша рана…

Он осторожно снял вчерашнюю повязку. Кожа с обеих сторон пореза лишь чуть-чуть порозовела, опухоли не было видно.

— Все идет прекрасно, не так ли?

— По-моему, тут вообще почти ничего не видно.

— Сейчас я вам сделаю новую повязку, и ее вам хватит на сутки.

— Сколько стежков вы мне сделали?

— Пять. По-моему, лучше было перестраховаться. У вас очень тонкая и нежная кожа.

Она восприняла это как комплимент и осталась довольна.

— У вас сейчас будет много работы?

— Пока я в бригаде «скорой помощи», и нам едва удается перевести дух.

— Несчастные случаи?

— Всего хватает.

Они буквально выдавливали из себя слова, делая это лишь для того, чтобы скрыть свои мысли.

Он ей очень сильно нравился, во всяком случае, не меньше, чем Боб, но иначе.

— Вы часто видитесь с родными?

— Обе мои сестры замужем. Живут в Тулузе. Отец с матерью одни в доме.

Обычно я устраиваюсь так, чтобы провести половину каникул с ними в Руайане.

Мы снимаем большую виллу, и сестры приезжают туда со своими мужьями и детьми.

Она была ошеломлена. Такой образ жизни был ей абсолютно чужд. Она была вообще не в состоянии представить себя на берегу моря с родителями, замужними сестрами, их мужьями и детьми.

— Вы думаете обосноваться в Париже?

— Если получится. До завтра, Одиль. Это ведь будет у нас суббота? В таком случае я смогу прийти на час позже.

Она кое-как приняла ванну, стараясь не замочить повязку. Это несколько напоминало акробатический номер. Затем надела брюки, которые были на ней накануне.

Она подошла к окну и раскрыла его настежь. На что теперь были обращены ее помыслы? Мысль о смерти оставила ее. И все же она сама косвенным образом вернулась к ней. Она ждала Боба, а тот собирался сесть на поезд. Она вновь представила себе длинные вокзальные перроны и внезапно нашла решение проблемы, столь долго не дававшей ей покоя.

Бог знает почему, но еще несколько дней назад ей хотелось, чтобы ее тело невозможно было опознать. Ей казалось, что она перебрала все возможные варианты, и всякий раз возникало препятствие, делавшее такое решение невозможным.

Поезд! Она не подумала о поезде. Если бы она купила недорогое нижнее белье и простенькое платьице… Если бы она отправилась на один из парижских вокзалов к прибытию какого-нибудь экспресса… Она даже могла перед приходом одного из них броситься на пути с пешеходного мостика.

У нее от этого закружилась голова. Одна только мысль о том, чего она избежала, вызывала у нее головокружение. Так как приди ей эта идея в голову раньше, и она бы, вероятно, остановилась на ней.

Что с ней тогда было? Она уже не понимала принятого тогда решения. Она тщетно пыталась понять, как она к этому пришла.

Она распорядилась подать завтрак в номер.

— Я бы хотела яичницу-глазунью.

Она проголодалась. Обычно она довольствовалась тостами с апельсиновым джемом.

— И стакан апельсинового сока, пожалуйста.

Она не знала, что ей делать, куда себя деть. В это время она обычно еще спала, а вот сегодня была уже готова.