Витька указал пальцем на платье и добавил:

— Не худая женщина.

— Вот именно! Это-то и пугает больше всего. Живет одна в лесу и не худая. Чем питается?

— Козлятиной и дарами лесными, — раздался позади резкий старушечий голос. — И путниками глупыми!

Мы взвились в воздух, как испуганные коты. Развернулись и уставились на бабку лет семидесяти, невысокую, но упитанную, в мешковатом платье неопределенного цвета, кожаных самодельных говнодавах, в платке, из-под которого выбивались седые пряди, с клюкой из обычной палки, отшлифованной ладонями. За спиной корзина наподобие рюкзака, в ней — пучки трав, грибы и ягоды. Бабка недовольно глядела на нас выцветшими голубыми глазками.

— Здравствуйте! — брякнул я первое, что пришло на ум.

— И вам не хворать! — тем же резким командным голосом ответила бабка. — Кто такие, чего надо?

— Мы с Вечной Сиберии, ищем Отщепенцев, — не стал я юлить. — Меня зовут Олесь, это Витька. То есть Виктор.

— А на кой вам Отщепенцы? — спросила наглая старуха.

— Хотим к ним присоединиться.

— А зачем вам присоединяться? И зачем вы им сдались?

Я глубоко вздохнул, а Витька засвистел мелодию и как бы невзначай приподнял автомат. Сверля его глазами, я вежливо сказал бабке:

— В Вечной Сиберии свободы нет. А мы мечтаем жить в свободном обществе. Чтобы без рейтинга и прочих штучек, от которых тошно. Надеемся, нас примут.

Старух с ухмылкой улыбнулась — улыбка получилась язвительная.

— Такие, как вы, нигде не уживутся. Мигранты! Вам лишь бы мотаться по свету и халяву искать! А как понаедете, сразу свои правила начинаете диктовать!

Я сжал зубы и не ответил. Зато вмешался Витька:

— Верно. Мы — такие люди, которые остро чувствуют социальную несправедливость.

Я поднял брови. Это он тоже в школе вызубрил?

Бабка пожевала губами, раздумывая. Сказала:

— Заходите. Меня баба Марина звать. По закону гостеприимства зову, без дурной мысли. И вы ведите себя прилично.

И первая вошла через калитку. Идя следом, я прикидывал, прилично ли ходить в гости с заряженными автоматами? У Решетникова мы сидели за столом с оружием, но то был мужик, а с мужиками проще. Баба Марина, по всему видать, стерва еще та, палец в рот не клади. Но с оружием расставаться не дело.

Мы прошли под деревянной аркой, от крепкого и терпкого запаха чучел на изгороди у меня на секунду закружилась голова.

Меня в бок пихнул Витька.

— Где лампы? — прошипел он.

Я сразу врубился, о чем он говорит. Ночью Поганое поле опасно, и единственный способ защититься — освещать территорию. Вокруг избушки я не приметил никаких фонарей или иных осветительных приборов.

— Чего? — обернулась бабка, у которой оказался острый слух, несмотря на возраст.

— Где у вас лампы? — прямо спросил я. — Как ночью защищаетесь от обитателей Поганого поля?

Бабка секунду помолчала, переводя взгляд с меня на Витьку и обратно, затем зловеще рассмеялась, продемонстрировав редкие желтые зубы:

— Я сама — часть Поганого поля! От кого мне защищаться?

Переглянувшись, мы с Витькой отступили на шаг. Заходить в избушку как-то вдруг расхотелось — внутри мы окажемся в ловушке.

Баба Марина снова рассмеялась — на сей раз весело и искренне.

— Не бойтесь! Я в травах толк знаю и земной волшбой немного балуюсь. От земли моя сила — в растениях, деревьях, камнях, костях старых… Мои чучелки от Бледняков защищают. И ламп не надо.

— Бледняков? — переспросил Витька.

— Уродов, — догадался я.

Очевидно, Уродов и прочую погань отпугивает не только свет, но и определенный запах, как пахучие репелленты отпугивают комаров.

Или же — при мысли об этом меня передернуло — у бабки в запасе есть какое-то сильное колдунство…

Вслед за старухой мы вошли в дом, каждую секунду ожидая нападения или другого подвоха. Но бабка ковыляла впереди, не оглядываясь; под нашими ногами не распахивались провалы-ловушки; из-за угла не выскакивали враги с топорами; а мы не слышали ни малейшего подозрительного звука и понемногу расслабились.

Вошли в узкие и тесные сени, забитые стоптанной средневековой обувью, метлами и вязанками мелких дров. Внутренняя дверь между сенями и “гостиной” напрочь отсутствовала, только проем. Да и зачем вторая дверь? Холодных зим здесь не бывает. Основное помещение избы относительно светлое и относительно просторное, из него два проема без собственно дверей ведут в чулан и спальню с узкой кроватью.

Из мебели в гостиной древнее плетеное кресло-качалка, стол под тряпичной скатертью, три стула из неокрашенного дерева и шкафчик. На столе и низких скамьях у стен выстроились кувшины, чашки и тарелки — все из темно-красной глины с причудливым геометрическим орнаментом. Печка крохотная и низкая, сложенная из камней. На такой печи можно готовить, но не запекать или лежать сверху, как на русской печке. С потолка свисают связки сухих пахучих трав и спиленных рогов. В темных углах закрытые бочонки.

Я подивился: как старуха выживает в одиночестве? Живет она определенно одна. Но кто-то ей приносит посуду и бочонки. Не сама же она их делает?

— Садитесь, — не то пригласила, не то приказала бабка Марина.

Мы с Витькой сели за стол напротив друг друга. Ситцевая шторка прикрывала окно практически без рамы с одинарным стеклом, засиженным мухами. Я подозревал, что стекло вынули из окна совсем другого дома или здания.

Я сел так, чтобы держать в поле зрения оба дверных проема. Спальню полностью не видел. Там мог кто-нибудь прятаться. Витька уставился в окно на мусоровоз, беспокоился, как бы его кто-нибудь не увел или обокрал. Это было невозможно — перфокарта, без которой ни отпереть, ни завести машину, лежала у меня в кармане.

Пока мы сидели, шныряя глазами туда-сюда в поисках опасности, бабка поставила корзину в угол на бочонок, засуетилась, забегала по комнате, вытаскивая из шкафчика пряники и тарелки с мелкими ягодами, которые я не опознал.

Мы взяли по прянику. На ощупь они были твердые, как камень. Есть мы не спешили.

— Как вы тут живете? — завел я светскую беседу.

— А что такого? — спросила бабка, с кряхтением усаживаясь поодаль от нас на третий стул у бочонка с корзиной.

— Ну, вы ведь одна.

— Судьба у меня такая. Я уж примирилась. Могла бы мужа иметь и ребенка, да судьба отобрала и то, и другое.

Она привстала, взяла со стола ягодку и положила в рот. После того, как она проглотила ягоду, Витька осмелился попробовать одну штуку. Скривился — кисло.

— Сочувствуем, — сказал я.

Бабка усмехнулась.

— Сочувствуете? Вы ни меня не знаете, ни моей жизни, ни того, правду ли я говорю или брешу прямо в глаза. И не доверяете вы мне. Чего сочувствовать-то незнакомому человеку?

— Так положено говорить, — нагло сказал я. С такими, как эта бабка, иначе нельзя. Посмеется над культурным поведением, и все.

— Кем положено? Лицемерами? Жалеть меня не надо, я приноровилась, жаловаться не на что. Я тут заместо сторожа. Путников привечаю, новости узнаю, путь показываю.

— Путь показываете? Куда? Вы знаете, где живут Отщепенцы?

— А как же? — не стала ломаться бабка. — В лесу. День пути по тропинке. На вашей самоходной телеге не пробраться.

— А как пробраться?

Бабка подтянула к себе корзину, вынула откуда-то кривой ножик и взялась за чистку грибов.

— На своих двоих, как же иначе? Выходить надо рано поутру, едва светать начнет. Чтобы дотемна успеть.

— Понятно…

— Что тебе ясно? — пробрюзжала вредная бабка. — Лес этот темный и опасный, много злого в нем.

— Чего именно?

— Волшбы злой, черной, не из нашего мира.

Витька, который взял пряник, но не отваживался его куснуть, оживился:

— Вы про волшбу серьезно?

Баба Марина глянула на него так насмешливо, что Витька съежился.

— Просто раньше я никогда ведьм не встречал, — вежливо пояснил он.