— Да, сеньор, — опять согласился крестьянин.

Некоторое время, Эдвардс посидел молча. Затем он поднял руку и, отодвинув крахмальную манжету, поглядел на часы.

— Уже десять, почему же мы не едем?

— Ора мехикаиа.[2]

— Возмутительно! — с гневом произнес Эдвардс. — Я сам мексиканец, но, с тех пор как я работаю агентом в американской фирме, все эти наши орас мехиканос, все эти привычки нецивилизованных людей кажутся мне просто возмутительными. Время — деньги, говорят американцы!

— Оттого что рано встанете, на улице не рассветет.

Эдвардс на некоторое время смолк, видимо стараясь понять философский смысл сказанного крестьянином. К машине подошел шофер Хуан. Лицо его было небрито и помято. Пиджак, полинявший от солнца и времени, тоже был помят.

— Доброе утро, сеньоры, — сказал шофер и полез открывать капот. Убедившись, что воды в радиаторе нет, он вытащил из-под сиденья пустое ведро.

К автобусу приблизилась молодая пара. Они были так счастливы, так крепко держали за руку друг друга, что казалось — только что вышли из-под венца.

— Сеньор, — обратился парень к шоферу, — этот автобус идет в Сакатекас?

— Да, — подтвердил шофер. — Вещи кладите наверх, садитесь в автобус. Моментико![3]

Шофер ушел.

Может быть, его не было пять минут, а может, пятнадцать. Время в автобусе замечал только один пассажир, Эдвардс. Управляющий фирмой поручил ему обязательно сегодня же передать своим агентам длинный перечень товаров, которые должны быть срочно приобретены на рынках Сакатекаса, пока на них не поднялась цена.

— Послушайте, шофер, — нервно сказал Эдвардс Хуану, когда тот появился с ведром воды.

— Слушаю вас, сеньор!.. — ответил Хуан, поставив ведро на землю.

— Мы уже двадцать минут должны, быть в пути.

— Но без воды, сеньор, машина не поедет, — убежденно произнес Хуан и тоненькой струйкой стал лить воду в радиатор.

Эдвардс опять подвигал портфель на коленях и посмотрел в окно, в котором виднелись пыльная улица провинциального города, угол серого дома и кусок знойного неба.

Хуан выплеснул остатки воды на мостовую, заглянул в ведро и снова ушел. Прошло еще немного времени, у него в ведре уже был бензин, и он так же неторопливо лил его в горловину бензобака. Потом он залез на крышу, увязал веревкой чемоданы, получил деньги с пассажиров, и автобус тронулся. Время двигалось к одиннадцати.

Как раз в этот час многие жители выходили из домов на улицу, чтобы выпить чашечку кофе. Увидев Хуана, они кивали ему как старому знакомому.

«Зачем торопиться, — решил Хуан, проезжая по городу, — не успеешь с кем-нибудь поздороваться — обидятся».

И Хуан приподнимал свою форменную фуражку, которая, как и пиджак, уже давно потеряла вид. В пригороде дорога стала прямее, прохожих меньше, и автобус пошел быстрее.

Хуан держал руль двумя руками, смотрел на дорогу, а в глазах было вчерашнее веселье, день рождения у кума. «А как пел кум!» — Улыбка пробежала по доброму широкому лицу Хуана. — «А как я танцевал с молоденькой Карменситой! Жена — ах, крокодил! — бросала в мою сторону недобрые взгляды!» Чем больше вспоминал Хуан вчерашний вечер, тем противнее становилось в желудке. Чуть подташнивало. И очень хотелось освежиться.

«Через пять километров будет кантина! Может, зайти?» — сам себя спросил Хуан. Но, вспомнив о своем деловом пассажире, решил не останавливаться. Странные бывают пассажиры. Все у них но часам: восемь ноль-ноль, десять ноль-ноль.

Как смешно рассказывал кум! Женился его друг мексиканец на англичанке! Денег у нее мешки. Красота — как у первой женщины Франции. Любила она его, как могла только любить святая Ангелина. А прожить с ней мексиканец смог только два месяца. Она требовала, чтобы он являлся ровно в восемь ноль-ноль на завтрак, ровно в час на обед, в пять ноль-ноль на чай, в семь ноль-ноль на ужин. Нет, сеньоры, это не для мексиканца.

Хуан рассмеялся, посмотрел в зеркало на пассажиров. Они дремали, и на каждом ухабе их большие белые шляпы покачивались. Молодые уселись в углу и, поставив шляпу вместо ширмы, целовались. Эдвардс сидел напряженно, будто боялся, что автобус может взорваться. Обе руки его были положены на портфель.

«Не буду останавливаться у этой кантины, — решил Хуан. — Потерплю до следующей».

Автобус пошел быстрее, и взгляд Эдвардса стал не таким напряженным. В голове его шевельнулась надежда на то, что, может быть, потерянный час еще можно нагнать в пути.

За окном мелькали поля. Где-то крестьяне сохой пахали землю, где-то таскали камни, очищая новые участки под посевы. Хуан видел все это тысячу раз, и поэтому он смотрел только вперед.

Вон за той горой должна показаться кантина «Три розы». Хозяин толстяк Нонато назвал свое заведение так, потому что розы в этих краях никогда не росли.

Вскоре из-за горы действительно выглянула красная черепичная крыша, потом появились белые стены, и, наконец, перед глазами Хуана была вся кантина. Две легковые машины стояли перед входом. Хуан издали определил место для своего автобуса и стал потихоньку притормаживать. Потом он остановил машину, заглушил мотор и торжественно провозгласил:

— Сеньоры! Предлагаю вам выпить чего-нибудь прохладительного!

Мексиканцы восприняли это с воодушевлением. Особенно радовались молодые, сидевшие в углу, у которых, видимо, давно пересохло во рту.

— Как можно прохлаждаться, если мы опаздываем, — вдруг послышался суровый голос Эдвардса.

— Все равно, сеньор, мы уже опаздываем, — простодушно сказал крестьянин, сидевший рядом с ним.

— Возмутительно! — крикнул Эдвардс, но в автобусе уже никого не было.

Толстяк Нонато с радостью встретил Хуана. Еще бы! Он ему привел сразу столько клиентов. Нонато по-братски обнял. Хуана, похлопал по спине и посадил на высокий стул у стойки.

— Сервеситу![4] — приказал Хуан, и хозяин тут же поставил перед ним холодную бутылку пива, из горла которой медленно выползала белая пена.

Хуан без передышки выпил бутылку, пожевал кусочки жареной шнуры свиньи, и жизнь показалась ему веселее. Он попросил вторую бутылку и уже пил ее не торопясь, смакуя каждый глоток.

Пассажиры сидели за столиками, пили пиво, прохладительные напитки и о чем-то говорили с двумя крестьянами, рядом с которыми на полу стоял гроб. Гроб был большой и черный. Странно было видеть его здесь между столиков. Крестьяне о чем-то просили пассажиров, а те показывали на Хуана. Вскоре крестьяне подошли к шоферу.

— Извините, сеньор, — почтительно обратился к Хуану тот, который был постарше, с обветренным крестьянским лицом.

Хуан допивал вторую бутылку пива, и настроение у него было превосходное.

— Садись, — предложил Хуан старику и показал ему на высокий стул рядом с собой.

— Понимаете, сеньор, — продолжал старик, взобравшись на стул, — беда у нас — умер мой сват, стало быть, его отец. — Старик показал пальцем на молодого человека, стоявшего рядом. — А он, Бенито, стало быть, его сын, женат на моей дочери.

— Все мы смертны, — подтвердил Хуан и допил пиво.

— Это верно, сеньор. Но когда умирают в наших краях, получается загвоздка. Живем мы неподалеку отсюда, километров тридцать, сорок и еще немножко в сторону. Места наши сами знаете какие — кактус, агава, ни одного дерева нет, ни одной доски не найдешь. Гроб не из чего сколотить. Вот приехали сюда, купили гроб, а машину найти не можем. Целые сутки здесь сидим, а там покойник портится — ведь жарко, где его хранить. Посадите нас, сеньор. У вас пассажиров не так уж много, и они согласны.

— Гробы возить в автобусе не разрешается, — сказал Хуан. — К тому же у меня сидит там один грозный тип.