Павел замолчал. За окном настойчиво сигналила машина, вызывая кого-то из управления. Разгорался суетный день.

— Одного не пойму, — сказал я. — Что же он за человек, этот Шавейкин… Зачем?

— Зачем? — повторил вопрос Павел. — Мы тоже нередко задаемся этим «зачем». Принято говорить — пережиток. Это ничего не объясняет. Кто может поручиться, что через сто или двести лет, когда пережитком будет то, что рождается сейчас, не явится человек, обуреваемый завистью, ревностью, злобой, жаждой обладать тем, что должно принадлежать не ему одному, а всем, обществу? Помнишь, у Экзюпери сказано — только дух, коснувшись глины, создает из нее человека. В данном случае глина-то была: дух не коснулся. Были способности, был ум, правда, изворотливый, хитрый, но все-таки ум. — и вместе с тем душевная узость, завистливость, жадность.

Шавейкин вошел в комнату пригнувшись, как бы в полупоклоне перед «начальством», всем своим видом выражая покорность, раскаяние и полную готовность вывернуть себя наизнанку. Бледный, расплывчатый человечек в клетчатом пиджачке. Подтянул брюки, чтобы не вздувались пузырями, уселся на предложенный стул, сложил ручки. В нем не было, однако, растерянности — очевидно, в голове Шавейкина созрел какой-то план защиты.

— Я бы просил сообщить обо всем случившемся прокурору Шараеву, — с наигранной робостью сказал он. — Видите ли, я знаком с ним, он часто пользовался услугами нашего телеателье, и я полагаю…

— Прокурору уже сообщено, это наша обязанность, — сказал Павел.

— Нет, нет, чтобы лично обо мне сообщено.

Он застыл в ожидании. Приказчик, несомненный приказчик! Торгашеская душонка: сладенький голосок и два вопроса, светящихся в прищуренных глазках: почем, как? Все покупается, все продается, надо только узнать, за какую цену и чем, потому что не всегда соблазняют деньги, — может быть, тебя, старший лейтенант, куплю намеком на большие связи, и ты станешь помягче, подобрее. Надо только нащупать лазейку, узнать: почем, как?

И вдруг неожиданная мысль льдистой волной залила меня — что, если бы мир, окружающий нас, и впрямь был бы создан по образу и подобию, угодному приказчику, мир купли и продажи, где отношения между людьми вымерены золотом, где власть дается богатством, а богатство изворотливостью и обманом? Дави, наживайся, выкарабкивайся, покупай, властвуй, тогда уж с тебя не спросится, тогда сам будешь спрашивающим, диктующим. Ого, как развернулся бы наш Шавейкин с его способностями и сметкой!

Опоздал приказчик, безнадежно опоздал!

— Вы узнаете этого человека? — спросил меня Павел.

— Да, — ответил я, — узнаю.

Мы вышли из управления вечером, солнце цеплялось за телебашню, поставленную над городом на Белой сопке. Самолет тащил в небе серебряную нить, распахивались двери учреждений, у кинотеатра выстраивались очереди. Нас подхватила толчея, понесла, как поток, перекатывая через перекрестки.

Павел отстал — я оглянулся и не нашел его в толпе. Он растворился в улице, слился с нею: стандартное демисезонное пальтишко, кепочка, тонкая, как гвоздик, папироска в зубах. Отличи такого среди тысяч подобных. Наконец я заметил лоток букиниста, протиснулся, узнал знакомую фигуру. Павел листал книгу, букинист что-то втолковывал ему.

— Слушай, Павел, а ведь это твое дело, — сказал я, стараясь подавить нотки сочувствия и утешения. — Твое, понимаешь, от начала до конца.

Павел посмотрел на меня недоумевающе.

— Разумеется мое. Я должен заниматься такими делами, раз уж выбрал угрозыск.

Он не понял. Ну ладно, решил я. Хорошо, что не понимаешь.

Д о л ж е н — тебе это слово объясняет все. Но тогда я должен рассказать о тебе.

Ты говорил как-то об эпиграфах, которые можно найти у Шекспира… Хорошо, начнем с эпиграфа.

Ночной разговор начался с моего утверждения, что Азовское море — самое земное из всех. Соединенное бесчисленными проливами с океаном, оно глубоко врезается в толщу Европейского континента.

Иные даже утверждают, что оно как бы не море, а скорее озеро — вода в нем малосоленая, в нем нет приливов и отливов, нет и коренных морских обитателей.

И все-таки оно море!

От его серой ласковой воды пахнет йодистым простором и свежестью, звезды над ним яркие и четкие. Под шум азовских волн на человека накатывает необычное созерцательное состояние, когда мысли и образы рождаются словно бы не в мозгу, а где-то внутри тела. Мнятся невиданные, угадываемые создания, сердце распирает тоска о неизведанном, или, точнее, изведанном, но забытом. Словно возвращается время детства и ранней юности, когда запросто летал или плавал в выдуманном — родня и ровня всему неясному, что было вокруг.

Вокруг Азовского моря — безбрежные, как океан, теплые и ласковые степи. Так, вероятно, выглядел берег той обетованной земли, на которую вышли рыбообразные предки. Ведь не могли они, безногие, бескрылые, выползти на скалы, на каменную осыпь — колючую и обжигающую днем, замораживающую ночью.

Азовское море, как ни одно другое, прогревается ровно на всю глубину и поэтому несет в себе густой, парной не столько запах, сколько дух водных равнин. И этот парной дух, причудливо сплетаясь с горьковатым, пряным, как привкус морской воды, запахом степных пространств, тоже, вероятно, манил наших предков. Развиваясь в определенной среде, они должны были выползать только на такие вот берега, и запахом и теплом своим похожие на привычное для них дно.

Может быть, поэтому с особой силой на Азовском море накатывает на человека древнее и властное, едва ли объяснимое словами чувство, которое мы условно называем чувством единения с природой. Впрочем, сейчас вот говорят о клеточной памяти человека, и многое из того, что каждый переживал на морском берегу, становится как-то обыденно просто и в то же время грандиозно сложно.

Может быть, в самом деле память клеток влияет на психический мир человека. Ведь всякий знает, что никто не лечит неврастеников с такой мудрой и бережной простотой, как лунные вечера на берегу моря, как мерцание звезд над его маслянисто-черной гладью, как его штормы и истомные штили. Недаром бывает, что человек, никогда не видевший море, так тянется к нему. И нет ничего удивительного в предсказании писателя Ефремова о том, что будущим межзвездным путешественникам эта память клеток будет мешать больше, чем трудности на героическом пути познания нового.

— Верно сказано, — перебил меня собеседник, высокий и стройный старик. — Хотя…

Мы случайно встретились в этот вечерний час на берегу, долго молчали, поначалу ощущая взаимную неприязнь — человеку у моря иногда очень важно побыть одному. Потом незаметно разговорились.

— Вот именно — память клеток. Она живет помимо нашей воли, и ее, конечно, можно и подавить и заглушить, но можно и усилить — ведь есть в ней и нечто замечательное, я бы даже сказал — возвышенное, и в то же время словно бы растворяющее человека в чем-то огромном — в природе, что ли, в бытии… — Старик долго смотрел на ровное, матовое в свете звезд стекло воды и добавил: — А вы, видно, здешний — «г» у вас мягкое, южное, но и пошатались, видно, по белу свету всласть: говорок у вас — как бы это половчее выразиться? — разномастный.

— Говорок и у вас разномастный.

— Я здесь родился. — Старик усмехнулся. — А потом сбежал. — Он подумал и утвердил: — Именно сбежал, а теперь… обратно бегаю.

На западе, за черным и безмолвным Таганрогским заливом, дрожало светлое марево городских огней. Неожиданно и небо над дальним городом, и черная духовитая гладь моря вспыхнули багровыми и алыми отсветами, стало тревожно и неуютно. То, чем мы жили на пахнущем тлением и рыбой глинистом берегу, стало исчезать.