Перед ним стоял какой-то старик, изо всех сил стараясь сдержать кашель. Именно такой кашель, как было известно Хаэмуасу, характерен для больных, страдающих от хронических болезней легких. Старик стоял чуть согнувшись, а его рука, которая только что отвлекла Хаэмуаса от беседы, уже сжимала амулет Тота, висевший на его сморщенной груди. Этот амулет был его единственным украшением. На выбритой голове старика не было головного убора, босыми были и выкрашенные желтой краской ноги. Несколько нездоровое, одутловатое лицо, плотно сжатые губы – его внешность могла бы произвести отталкивающее впечатление, если бы не глаза. Яркие и живые, они были устремлены на Хаэмуаса. Над широкой полосой ткани – старомодной юбкой, доходящей до середины бедра, – складками нависал живот, за поясом торчал какой-то свиток.

Хаэмуас взглянул на старика с нетерпением, которое быстро сменилось изумлением. Эти глаза он уже где-то видел. Перед ним – жрец? Они встречались в Оне или в Мемфисе? Тогда почему он так бедно одет? Выглядит точно крестьянин. Или перед ним – кто-то из слуг, которых не допускают прислуживать господам лично, и они редко попадаются на глаза? Но что в таком случае он делает в Пи-Рамзесе и, вообще, почему его отпустили из дома и как он пробрался сюда? «Если это действительно так и передо мной слуга, которого я не знаю в лицо, надо поговорить с Нубнофрет о том, что пора бы ему отойти от дел. У бедняги такой вид, словно одной ногой он уже стоит в зале Последнего Суда». Хаэмуас подавил внезапный порыв обнять незнакомца за плечи, потом вдруг его охватила ледяная дрожь, очень схожая с отвращением. Веннуфер, видя, что его собеседник утратил всякий интерес к разговору, замолчал и стоял, потягивая вино, всматриваясь в пеструю толпу гостей и не обращая ни малейшего внимания на просителя, – а у Хаэмуаса не было никаких сомнений, что этот человек собирается о чем-то его попросить. Наверное, о каком-нибудь снадобье, решил он.

Под твердым взглядом незнакомца опьянение Хаэмуаса улетучивалось. Он стоял, не в силах отвести взгляд, и постепенно в глубине этих глаз он стал различать нечто ужасное, тщательно скрываемый глубокий страх.

– Царевич Хаэмуас? – наконец заговорил незнакомец. Вопрос этот, подумал Хаэмуас, был не более чем формальность. Он заставил себя кивнуть.

– Я не могу сейчас осмотреть тебя и назначить лечение, – проговорил он, сам удивляясь тому, что говорит шепотом. – Обратись к моему глашатаю и договорись о времени, когда я тебя приму.

– Мне не нужно никакого лечения, царевич, – ответил незнакомец. – Я умираю, и у меня осталось мало времени. Я пришел просить тебя об одном одолжении.

Одолжении? Хаэмуас видел, что его полные губы дрожат.

– Так проси, – сказал он.

– Это очень важный вопрос, – продолжал старик. – Прошу тебя, отнесись к нему со всей серьезностью. Речь идет о судьбе моей ка.

Значит, дело касается волшебства. Хаэмуас расслабился. Старик хочет, чтобы над ним прочли или записали для него какое-нибудь заклинание. Однако едва только он подумал об этом, как незнакомец покачал головой.

– Нет, царевич, – произнес он хриплым голосом, – меня волнует вот что. – Опустив глаза, он стал что-то вытаскивать из-за пояса – какой-то свиток. На лысой голове блестели отсветы пламени. Старик осторожно протянул свиток Хаэмуасу. Царевич, заинтригованный и заинтересованный, привычным движением взял папирус и повертел в руках.

Папирус был, несомненно, очень старым. Ощущая под пальцами его хрупкость, Хаэмуас не мог сдержать дрожь. Свиток небольшой, папирус свернут всего три раза, но Хаэмуасу он почему-то казался слишком тяжелым.

Вокруг бушевал праздник. Музыканты что было сил били в барабаны, раздавались громкие звуки арфы и лютни, их гармоничные ритмы разносились по залу, отражаясь от каменных плит пола. Пирующие танцевали, повсюду слышались громкие выкрики. И только вокруг них двоих, тех, на кого снаружи падали темные тени, казалось, воцарилась сама вечность.

– Что это? – спросил Хаэмуас.

Старик опять закашлялся.

– Эта вещь несет в себе опасность, царевич, – сказал он. – Опасность для моей ка, опасность и для тебя. Ты любишь мудрость, ты – великий и уважаемый человек, преданный Тоту, богу мудрости и знания. Я прошу тебя сделать то, что я в своей глупости и невежестве выполнить не в силах. – Глаза старика потемнели, и Хаэмуас читал в них отчаянную мольбу и невыносимое страдание. – Мое время истекает, – продолжал старик. – Прошу тебя, уничтожь свиток, сделай это вместо меня, и в ином мире я паду ниц перед могущественным Тотом, стану тысячи и тысячи раз молить его даровать тебе многие и многие тысячи лет. Прошу тебя, Хаэмуас! Сожги свиток! Сожги ради себя и ради меня! Больше я ничего не могу сказать.

Хаэмуас перевел взгляд с его искаженного мукой лица на свернутый папирус, который держал в руках. Когда он снова поднял глаза, старика уже не было. Охваченный одновременно и легкой досадой, и странным волнением, он стал глазами искать в толпе этого человека, но нигде не видел ни лысого, покрытого старческими пятнами черепа, ни впалой груди. К нему подошел Веннуфер.

– Что ты здесь делаешь, Хаэмуас? – спросил он с легким раздражением в голосе. – Или ты слишком пьян, чтобы продолжать нормальный человеческий разговор?

Но Хаэмуас только пробормотал в ответ какие-то невнятные извинения и поспешил прочь, на улицу, мимо недоумевающих стражей, дежуривших у дверей, на мягкую и влажную от росы лужайку, окутанную ночной тьмой.

Шум праздника постепенно стихал у него за спиной, и вскоре он оказался в полной тишине. Он шел по серевшей во тьме дорожке, идущей вдоль северной стены дворца. Это был самый короткий путь в его личные покои. Хаэмуас осторожно сжимал в руке свиток, опасаясь, как бы папирус не раскрошился.

«Какая все это ерунда, – размышлял он на ходу. – Старик чувствует приближение смерти и хочет напоследок хоть на несколько минут ощутить собственную важность и значительность. Эту дурацкую игру он затеял со мной потому только, что я, хотя и царской крови, всегда открыт для разговоров с любым. В этом свитке наверняка перечислены имена его слуг да сколько им платят. Пошутить решил? Может быть, это проделки Гори? Нет. Тогда Веннуфера? Разумеется нет. Или это мой отец решил таким способом испытать меня?» Несколько мгновений, вглядываясь в смутно различимую дорожку, Хаэмуас обдумывал такую возможность. У Рамзеса была привычка проверять лояльность и верность своих подданных самым неожиданным способом и в любое, угодное для него время. Это началось с тех пор, как передовые отряды его армии потерпели сокрушительное поражение при Кадеше. Хаэмуас, однако, ни разу еще не подвергался подобным испытаниям. Как и никто другой из царской семьи.

«Но откуда нам знать? – размышлял Хаэмуас, сворачивая за угол, туда, где ярко горела дюжина факелов, освещая подход к восточным воротам дворца. – Может быть, он испытывает нас все время, но, успешно миновав все ловушки, мы остаемся в полном неведении относительно истинного механизма этой тонкой игры? Но если нынче на мою долю выпало испытание, то в чем меня испытывают? И с какой целью? Должен ли я предать свиток огню не читая, доказав тем самым верность своему господину, которая превосходит мою любовь к новым знаниям? А если сначала прочитать, а потом избавиться от него? Никто и не узнает, что сперва я разворачивал свиток. – Хаэмуас быстро оглянулся, но вокруг в полном безмолвии простирались благоухающие сады, погруженные в ночную тьму, да на фоне стены неясными пятнами выделялись темные кусты. Неподвижные деревья, раскинувшие свои черные руки, стояли непроницаемой стеной. – Нет, что за глупость, – подумал Хаэмуас. – Отец не стал бы выслеживать меня. Это просто смешно. Но тогда… Что это?»

Он уже подошел совсем близко к первому факелу, вдруг его шаги замедлились. Хаэмуас остановился. Он стоял прямо под огнем. Стоит лишь поднять руку, и он коснется мерцающих оранжевых язычков, что пляшут в ночной тьме. Осторожно держа свиток кончиками пальцев, Хаэмуас поднес его к свету, охваченный странной надеждой, что ему удастся прочесть содержание, не разворачивая папирус, но свиток, конечно же, не сделался прозрачным, а лишь слегка посветлел в свете факела. «Это безумие, – размышлял Хаэмуас. – Вся эта история отдает сумасшествием». Кожей лица, охваченной дрожью рукой он ощущал тепло огня. Папирус начал чуть темнеть, и Хаэмуас чувствовал пальцами, как он съеживается и морщится в руке. «Свиток очень старый, – думал Хаэмуас. – Существует вероятность, что он на самом деле представляет определенную ценность». Он поспешно отдернул руку от пламени факела и стал разглядывать папирус. Один уголок обгорел, и Хаэмуас заметил, что маленький клочок папируса оторвался и медленно спланировал на землю.