После изрядной тренировки в брыкании ногами и дыхательной гимнастики юбки сползли с ее лица как-то сами по себе, и тогда в трех футах прямо над собой она увидела лицо Стюарта Эйсгарта. Именно так, прямо над собой, что означало, что он стоял как раз между ножками стула, а значит, и между ее ногами. Он стоял, склонившись над ней, опираясь одной рукой на край стула, а другую вытянув вперед. Она догадалась, что юбка сползла с лица не сама по себе, а повинуясь движению его длинного пальца, и движение это было таким же бережным, как если бы любящий отец решил стереть грязь со щеки своего ребенка.

Однако ничего от родительской ласки не осталось в его движении, когда палец его заскользил дальше — вдоль ее скулы к шее. Палец продолжал тащить за собой подол ее платья — вдоль шеи к ключице. Взгляд его следил за движением пальца к ямочке у горла, где он наконец замер в нерешительности и, слава Богу, остановился. Эмма поежилась, попробовала заговорить, но все, что ей удалось сделать, — это облизнуть сухие губы.

Тропинка, что проложил его палец, явственно ощущалась Эммой, ибо в том месте, где палец оставил невидимый след, припекало — как припекает солнце, если его луч направить через увеличительное стекло.

— Вы... — сказал он наконец и замолчал в этой своей странной манере весьма своеобычно распоряжаться паузами, — совсем не из пугливых, вы об этом знаете?

Эмма заморгала.

— Могу вас уверить — у вас все очень хорошо получилось. На этом можно остановиться, вы достигли цели.

Он засмеялся. Искренне, от души. Впрочем, его чувство юмора Эмме совершенно не импонировало. Еще секунда, и он наклонился, поставив локти для опоры на край стула, и очень-очень пристально на нее посмотрел. Ей не нравился этот взгляд. После чего столь же стремительно выпрямился.

Господи, каким он ей отсюда казался высоким — словно голова в потолок упирается.

Он огляделся с рассеянным видом, будто забыл, что собирался сделать, а затем, кажется, вспомнил и отступил.

Отступил — видимо, чтобы лучше рассмотреть дело рук своих. Из-под собственного колена она наблюдала за тем, как он отошел к подоконнику и уселся на него. Скрестив руки на груди, он склонил голову набок и с новой точки принялся критически обозревать стул с привязанной к нему Эммой.

— Вы знаете, — вдруг сказал он, — я ведь могу с вами сделать все, что угодно, все, что захочу, и вы ничем не можете мне помешать.

— Какое занятное наблюдение, — сказала Эмма, стараясь не показать, что боится.

— Избавьте меня от жалоб. До сих пор у вас это неплохо получалось.

Эмма замолчала, решив наконец внять совету Джона Такера и быть если не покорной, то хотя бы тихой.

Монт-Виляр рассмеялся. Он явно умел веселить себя сам, тренируя воображение.

— И что бы я с вами ни сделал, я всегда могу вас после этого сдать шерифу, и он вас арестует, даже если вы будете на меня жаловаться. — Монт-Виляр с сарказмом покачал головой и тоном, в котором был даже некий намек на сочувствие, произнес: — Таково несовершенство нашей судебной системы. Вся власть у тех, кто наделен властью. Я виконт, а вы никто. Мне нравится быть виконтом, — признался он. — Я вам об этом не говорил? Несмотря на все те неприятности, что мне пришлось разгребать в связи с получением титула, я все равно считаю, что игра стоит свеч.

Кстати, — добавил он неожиданно, — мне нравятся ваши панталоны.

Прекрасно, в довершение всего он решил высмеять ее нижнее белье. Панталоны ее были старыми и линялыми. Фланелевые теплые панталоны. Давай, Эмма, будь скромнее, забудь о достоинстве. Она зло смотрела на него, прикусив язык.

— Они такие ветхие, — продолжал виконт. — В чем состоит извечная загадка женщины? Может, в том, что намек всегда лучше, чем полное узнавание? Местами они так прохудились, что сквозь них можно что-то увидеть, а остальное дорисует воображение, не так ли?

— Ну уж нет. — Эмма заговорила прежде, чем поняла, что делает. — Я не дам себя унижать, крыса дохлая, ублюдок, жулик недоделанный...

— Ну, будет! — На этот раз он засмеялся громко. Оказалось, что он вовсе не меланхолик, просто поводы для веселья у него были своеобразные, такие не всегда под рукой. — Какой у вас замечательный вокабулярий! Вашей матушке о нем известно? — Он весь затрясся от хохота. Не мог остановиться. Хохотал, запрокинув голову, и даже шторы на окне заколыхались. «Нехороший смех, — подумала Эмма, — сатанинский».

— Чертово отродье, дырка от бублика, сын... Она и в самом деле все это произносит вслух? Наверное, да, ибо ее стул вдруг слегка приподнялся — по-видимому, он зацепил за нижнюю перекладину носком сапога.

— Сын виконта, — высокомерно произнес он, — и прошу об этом не забывать. У которого вы совершили кражу. И хочу, чтобы вы не заблуждались: отправить вас за это за решетку — перспектива, признаюсь, довольно приятная. Что я и сделаю. После того, как перекачаю через этот счет больше денег.

Она отчаянно затрясла головой.

— Нет, вы не должны! Вы не можете!

— Почему? Знаете, что в этой ситуации лучше всего: я даже не уверен, что делаю что-то плохое. — Он противно хохотнул. — Если они меня поймают, то что, по сути, могут мне предъявить? То, что я подписал свои

собственные чеки своей собственной подписью? То, что отправил чеки на депозит в филиал моего собственного банка? — Он беспомощно вскинул руки. И он явно развлекался. Сделав паузу, он, однако, повторил очень серьезно ту мысль, что высказывал по крайней мере уже раза три: — Конечно, если они кого-то поймают, то не меня, не так ли?

Эмма закрыла глаза, зажала язык между зубами, потом все же облизнула губы.

—Я... я все устрою. Я отдам вам то, что я взяла. В конце концов, ягненок не стоит таких неприятностей. — Слишком поздно она об этом подумала.

И тут, словно он не понял анекдота, виконт переспросил:

— Какой ягненок?

Взгляды их встретились. Ее зрачки расширились, как у Алисы, которая случайно попала в кроличью нору и начала падать в бесконечную пропасть.

И его глаза расширились. Он понял и отшатнулся от нее, словно из чувства гадливости. Руки его, до сих пор патетически сложенные на груди, повисли по обе стороны туловища как раз в тот момент, когда стул, лишенный поддержки, снова завалился на пол. Он вскочил на ноги. Наконец все прояснилось, словно молния озарила черную тучу.

— Вы овечья фермерша! Пятьдесят шесть фунтов! Я мог бы догадаться!

В гневе он бросился прямо к ней и, глядя на нее с высоты шести с чем-то футов, спросил:

— Почему вы не взяли те чертовы десять фунтов? Я не мог позволить себе пятьдесят, вы, дурочка деревенская...

— Еще как могли. Один ваш экипаж...

— Моего дяди. Я отобрал его у него. Он купил его на мои деньги и изобразил на нем мой герб. И оставил чуть ли не каждый пенни под арестом.

— Вы могли бы его продать.

— Мог бы. И ходил бы пешком. И уволил бы всех тех, кто с этим экипажем так или иначе занимается.

Эмма, неизменно в своем духе, не унималась и продолжала спорить, даже лежа привязанная к стулу на полу:

— Тогда как объяснить всю эту перестройку и обновление, что происходит у вас в доме?

— Все в кредит. — Он отвернулся и зашагал по комнате. — Все в кредит, вся жизнь! Я неустанно думаю о том, как сохранять подобающий вид, чтобы мне давали ссуды. Ссуды, подкрепленные одними обещаниями, одним моим именем. Именем, которое мне пришлось отвоевывать с помощью армии адвокатов. Я побывал в двух судах и к томуже в геральдической палате. И как это вы могли позволить себе адвокатов?

— Они берут гонорары по завершении дела, и они вполне уверены в том, что в конечном счете я смогу расплатиться.

Конечно, сможет! О черт, английские лорды не мелочатся до подсчетов шиллингов и пенсов. Он лгал. Да, Эмма была уверена, что он лжет. (Хотя, наверное, немного глупо было пытаться противостоять ему, находясь в столь неудобном положении, тем более что предсказать его поведение не представлялось возможным.) Черт бы его побрал, он мог бы заплатить то, что он должен. Одного взгляда на его пальто достаточно, чтобы убедить в этом кого угодно.