Она стала необычайно энергичной; она черпала жизненные силы у солнца, ветра и земли, и пока она соприкасалась с ними, она светилась внутренним светом, она излучала дух, который горит, но не сгорает. Она была самой жизнерадостной из всех, кого мне когда-либо приходилось видеть. Волосы на ее голове были так насыщены электричеством, что светились, подобно ореолу. Под кожей бурлила горячая кровь, и при прикосновении ее руки острая дрожь пронзала ваше бедное тело.
И эта странная живость не ограничивалась только ею, она влияла на всех, кто находился рядом с ней, но каждый реагировал в зависимости от своего темперамента. Некоторые усаживались возле нее, как у огонька, других это едва не сводило с ума. Для меня она была сама лирика, вино жизни, она действовала на меня опьяняюще, я готов был пить ее и видеть видения опиумных снов. Не произнося ни слова, она увлекала меня от работы, от моих обязанностей, от всего человеческого и цивилизованного, заставляя следовать за ней в болота и беседовать с сущностями, в чью орбиту она, казалось, была вовлечена в ту фатальную ночь равноденствия.
Я видел, что Тавернер обеспокоен, но он не говорил ни слова упрека и молча выполнял заброшенные мною обязанности. Мне было также известно, что он отменил некоторые встречи и остался дома — я не заслуживал доверия и он не решался оставлять дела на меня. Я ненавидел себя за это, но владел собой не больше, чем наркоман, втянувшийся в употребление морфия.
У меня быстро начала развиваться какая-то форма способности к ясновидению, не в виде острых физических ощущений, как у Тавернера, который видел изнутри души людей и вещей, а в виде способности постигать тончайшие аспекты материи. Я мог отчетливо видеть магнетическое поле, окружающее каждое живое существо, и наблюдать изменения в его состоянии. Вскоре я начал осознавать приход и уход тех невидимых присутствий, которым поклонялась Диана, как богам. Сильный ветер, горячее солнце или голая необработанная земля, казалось, приносили их совсем близко ко мне, и я ощущал прекрасную жизнь деревьев. Все это питало мою душу и делало меня сильнее, подобно тому, как прикосновение к Матери-земле всегда укрепляет ее дитя.
Дни становились длиннее, приближался день летнего солнцестояния. Прошло почти три месяца с тех пор, как Диана нашла свое место, и я начал интересоваться, как долго Тавернер будет удерживать полностью выздоровевшего пациента, но тот молчал. Однако я чувствовал, что Диана больше не является пациенткой и что им становлюсь я сам и за мной внимательно наблюдают в ожидании неизбежного кризиса. Какой-то нарыв в душе должен был вызреть, прежде чем его можно будет прооперировать, и Тавернер ожидал наступления этого момента.
В моей голове медленно зрела мысль, что я мог бы жениться на Диане. Женитьба не отражала тот уровень отношений, который мне хотелось установить, но я не видел другого способа осуществить желаемое. Я хотел не обладать ею, я лишь желал продлить наши нынешние отношения, свободно приходить и уходить с ней, не проходя сквозь строй осуждающих глаз. Я чувствовал, что Тавернер все это знает и противодействует этому, хотя я и не мог понять, почему. Я бы понял его возражения, что я компрометирую Диану, но не видел, почему он должен быть против моей женитьбы на ней. Мой мозг, однако, в эти дни бездействовал, мои мысли являли собой серию картин, сливающихся одна с другой подобно фантасмагории, и только позже я понял, что моя речь вернулась к простоте раннего детства.
Но Тавернер не спешил, выжидая благоприятного момента.
Кризис наступил внезапно. В день летнего солнцестояния, когда солнце приближалось к закату, Диана появилась в проеме окна приемной и поманила меня наружу. Она выглядела удивительно красивой на фоне горящего неба. Лучи света запутались в блестящих пушистых волосах, и они сияли, подобно ореолу, пока она своими необычайно выразительными руками манила меня в сгущающуюся тьму. Я знал, что намечалась пробежка по вереску в том направлении, где я еще не был и где в конце маршрута я должен был встретиться лицом к лицу с Силами, которым она поклонялась, и что в результате этой встречи мое тело вернется домой, но моя душа никогда не возвратится назад в человеческую оболочку, она останется там, в атмосфере, с Дианой и ее народом. Я знал все это и внутренним зрением мог видеть, как уже начали собираться кланы.
Руки Дианы звали меня, и я, словно зачарованный, медленно поднялся из-за стола. Диана, сотканная из воздуха, звала меня бежать с ней. Но я не был соткан из воздуха, я был мужчиной из плоти и крови, и, как вспышка откровения, Диана предстала передо мной в облике прекрасной женщины, и я видел, что эта женщина не для меня. Она звала лишь часть моей натуры, но она не могла позвать меня целиком, и я знал, что, если присоединюсь к Диане, все лучшее во мне останется неразделенным и невостребованным.
Диана не потеряет ничего, вернувшись к Природе, поскольку она не способна на большее, но я обладал чем-то большим, чем одними только инстинктами, и я не мог вернуться, не потеряв своего высшего я. Вдоль стен комнаты стояли книги, дверь, ведущая в лабораторию, была открыта, и до меня доходил характерный запах лекарств. «Запахи скорее, чем созерцание или звуки, заденут глубочайшие струны вашей души». Ветер же говорил о другом; вдыхая доносящийся через открытое окно запах сосен, я думал, что должен идти с Дианой, но услышал запах лаборатории, а вместе с ним вернулась память обо всем, что я надеялся совершить в своей жизни, и я опустился в кресло и спрятал лицо в ладонях.
Когда я опять поднял голову, растаял последний луч заходящего солнца, а вместе с ним исчезла и Диана.
В эту ночь я спал крепко и без сновидений, что принесло мне большое облегчение, поскольку в последнее время меня часто беспокоили странные, почти физически ощутимые видения. Фантазии дня ночью превращались в реальность тьмы, но после того, как я отверг Диану, чары исчезли, и, когда я проснулся на следующее утро, я почувствовал себя в норме, от которой был далек уже много дней. Ко мне опять вернулось мое умение руководить хозяйством, и я чувствовал себя как изгнанник, долго ездивший по чужим странам и наконец вернувшийся на родину.
Несколько дней я не видел Дианы, она снова бродила по вересковым полям, а слухи о набегах на сады и курятники изобретательного и неуловимого цыгана объясняли мне, почему она не возвращается даже поесть.
Мучимый угрызениями совести за недавние промашки, я решил взять на себя трудную задачу организации прогулок для Тенанта, так как после его покушения на самоубийство мы не решались позволить ему гулять в одиночку. Это было довольно скучное занятие, так как Тенант никогда сам не заговаривал, если к нему не обращались, но и тогда он использовал самый необходимый минимум слов. За все время пребывания в лечебнице у него не наблюдалось никакого улучшения, и я удивлялся, почему Тавернер держал его так долго, хотя обычно отказывался держать тех больных, которых признавал безнадежными. Поэтому я пришел к выводу, что в данном случае у него есть какие-то надежды, хотя он и не говорил мне, в чем они состоят.
Мы шли по вересковым тропам по направлению к Фрэншему, и внезапно я с досадой осознал, что идем мы по любимой тропе Дианы, ведущей к небольшой сосновой роще магии и дурных предзнаменований. Если бы я мог, я бы охотно избежал рощи, ибо не хотел напоминаний о некоторых событиях, о которых — я чувствовал — лучше было бы забыть для собственного спокойствия, но у нас не было другого варианта, если не идти милю или две по колено в вереске. В легкой тени деревьев мы остановились, и Тенант пристально вглядывался в длинные стволы, окруженные темными кисточками сосновых иголок, которые были похожи на островки на фоне бесконечного неба.
— На макушке дерева домик Уэнди![1] — сказал он, обращаясь к себе самому, забыв о моем присутствии, и я представил себе, как его утомленной душе хотелось бы уснуть навсегда в качающейся люльке из древесных ветвей. Под горячими лучами солнца из сосен струился фимиам, а глубокая голубизна неба напоминала Италию, что нередко можно наблюдать над этими просторами. Теплый ветерок мягко шевелил вереск, донося жужжание бесчисленных пчел и далекое блеяние овец. Мы прилегли на теплую землю, и даже Тенант на этот раз казался счастливым. Что же касается меня, то каждый вдох этого теплого искрящегося воздуха вносил покой в мою израненную душу.
