Интрига развивалась дольше, чем мы ожидали, и я начал подозревать, что графиня обеспокоена ее завершением не меньше нас. Наконец удобный случай, которого она дожидалась, представился, и она позвонила нам с просьбой прийти немедленно. Ей кажется, что у ее старшего сына случился один из его приступов, и она хочет, чтобы Тавернер проверил, действительно ли это так, поэтому она беспокоится о том, чтобы визит был нанесен как можно скорее, пока приступ не прошел и не утратил для него интереса. Она выразила настойчивое пожелание, чтобы я прибыл тоже. Причины она обещала объяснить по приезде, так как не решалась доверить это телефону.

За десять минут машина доставила нас в усадьбу Калэнов, и нас провели в будуар графини, такой же розовый и пышный, как и она сама. Через несколько секунд вошла она, одетая в тонкое черное платье, в сопровождении своей дочери в девственно-белом. Они являли собой милую картину для тех, кто любит сценические эффекты, но, боюсь, я слишком презирал их обеих, чтобы достойно оценить это. Минуту спустя вошел достопочтенный Джон, и, поддерживаемая своей семьей, графиня открыла нам свое сердце.

— У нас большое горе, доктор Тавернер, и мы решили просить вашего совета и помощи — и у вас, доктор Роудз, тоже, — добавила она, как будто бы мысль включить меня только что пришла ей в голову.

У меня создалось впечатление, что она испытывает скорее раздражение, чем печаль, но я вежливо поклонился, ничего не сказав.

— Вы так полны сочувствия, — она продолжала обращаться к моему партнеру, больше не вспоминая о моем существовании. — Вы обладаете такой удивительной проницательностью. Как только я встретила вас, я знала, что вы сможете понять, и была уверена, — тут она понизила голос до шепота, — что вы поможете. — Взяв Тавернера за рукав, она оглянулась. Достопочтенный Джон повернулся спиной и смотрел в окно, и я был вполне уверен, что он, как и я, едва сдерживает желание покатиться со смеху.

— Речь идет о моем старшем сыне, бедняге Мариусе, — продолжала графиня, — и боюсь, что нам придется признать тот факт, что он полностью психически ненормален. — Она сделала паузу и слегка прикрыла глаза. — Мы оттягивали и оттягивали этот момент, сколько могли, возможно, слишком долго. Возможно, если бы мы начали лечить его раньше, то смогли бы его спасти. Вам не кажется, Джон?

— Нет, я так не думаю, — ответил Джон. — Сколько я помню, он всегда был безумен, как мартовский заяц, и его следовало бы посадить под замок еще до того, как он стал слишком опасен.

— Да, боюсь, мы поступили с ним не совсем правильно, — сказала графиня, снова ища убежища в своем носовом платке. — Нам давно следовало бы освидетельствовать его.

— Освидетельствование не является разновидностью лечения, — сухо сказал Тавернер.

Достопочтенный Джон метнул на моего коллегу неприязненный взгляд, открыл рот, как будто собираясь что-то сказать, но счел за лучшее промолчать, и опять закрыл его.

— Пришло время, — сказала графиня, — когда мы должны посмотреть фактам в лицо. Я должна расстаться с бедняжкой ради спасения других детей.

Мы сочувственно кивнули.

— Вы взглянете на него? — спросил она.

Мы снова кивнули.

Мы поднялись но застланной ковром лестнице и, пройдя в дальнее крыло здания, вошли в спальню, которая, по моему представлению, могла принадлежать ребенку. Пройдя по потертому линолеуму, покрывавшему пол, мы увидели на узкой железной кровати без матраса лежащего без сознания человека, которого мы едва не сбили при выезде из ворот усадьбы и которого я принял за сына или внука старого священника из соседней деревни.

Тавернер некоторое время внимательно рассматривал бесчувственное тело, не произнося ни слова, в то время как графиня и ее сын с нарастающей тревогой наблюдали эту сцену.

Наконец он произнес:

— Я не могу освидетельствовать этого человека, потому что он без сознания.

— Мы можем рассказать вам обо всех симптомах его заболевания, если это то, что Вам нужно, — сказал достопочтенный Джон.

— Этого недостаточно, — ответил Тавернер. — Я должен осмотреть больного сам.

— Так вы сомневаетесь в наших словах? — угрожающе спросил Джон.

— Нисколько, — ответил Тавернер, — но я должен выполнить требования закона и удостоверить невменяемость на основании осмотра, а не со слов.

Он внезапно повернулся к графине.

— Кто ваш постоянный доктор? — требовательно спросил он.

Мгновение она колебалась.

— Доктор Паркс, — неохотно сказала она.

— Что он говорит о больном?

— Мы недовольны его лечением. Мы… мы считаем его недостаточно компетентным.

Про себя я подумал, что, по-видимому, доктора Паркса тоже просили освидетельствовать больного и что он тоже отказался.

— Если вы хотите увидеть, — сказал преподобный Джон, — то скоро мы сможем вам его показать, — и он опустил бахрому полотенца в кувшин с водой, расстегнул пижаму и начал стегать грудь лежащего без сознания человека. Мы увидели тело, по худобе напоминающее скелет, на котором после каждого удара полотенца оставались ярко-красные рубцы. Концы полотенца, утяжеленные водой, были жестоким оружием — я хорошо знал это со школьных дней и с трудом сдерживался, чтобы не вмешаться. Но Тавернер наблюдал, оставаясь неподвижным, и я вынужден был последовать его примеру.

Этот сильнодействующий способ приведения в сознание вскоре вызвал Судороги в бесчувственном теле, затем спазматические подергивания конечностей, которые в конце концов привели к вполне определенным попыткам самозащиты. Это было похоже на борьбу спящего с приснившимся кошмаром. Когда его глаза наконец открылись, у него был ошеломленный вид сбитого с толку человека, неожиданно очнувшегося от глубокого сна среди незнакомой обстановки. Он явно не понимал, где он находится, не узнавал стоящих вокруг людей и, без сомнения, приготовился изо всех сил сопротивляться любой попытке им распоряжаться. Силы его, однако, скоро иссякли, и он остался неподвижно лежать на мощных руках своего брата, следя за нами странными, затуманенными глазами, не произнося ни слова, ни звука.

— Вот, смотрите сами, — торжествующе сказал Джон.

Леди Калэн прикрыла глаза скомканным кружевным платком.

— Боюсь, это безнадежно, — сказал она. — Мы не можем дольше держать его дома. Куда бы вы посоветовали поместить его, доктор Тавернер?

— Я готов взять его к себе, — сказал Тавернер, — если вы желаете доверить его мне.

Графиня всплеснула руками.

— О, какое облегчение! — вскрикнула она. — Какое блаженное облегчение от забот, обременявших нас столько лет!

— Вы оформите все формальности как можно скорее, не так ли, доктор? — спросил достопочтенный Джон. — Нам необходимо решить массу вопросов, и для этого нам необходимо ваше освидетельствование.

Тавернер потер руки и кивнул с елейным выражением лица.

Я между тем наблюдал за человеком, лежавшим на кровати, о котором, казалось, все забыли. Я видел, как он пытался собрать свои скачущие мысли и осмыслить положение, в котором оказался. Он посмотрел на нас с Тавернером, словно оценивая, а затем продолжал спокойно лежать, прислушиваясь к разговору.

Я склонился над ним.

— Мое имя Роудз, — сказал я. — Доктор Роудз, а это доктор Тавернер. Леди Калэн обеспокоена вашим состоянием здоровья и послала в лечебницу за нами.

Он взглянул мне прямо в лицо и буквально пронзил своим взглядом.

— Мне показалось, — сказал он, — что вас привлекли для освидетельствования меня в качестве душевнобольного.

Я пожал плечами.

— Мне необходимо узнать о больном намного больше, чем я знаю о вас, — ответил я, — прежде чем я соглашусь поставить свою подпись под документом об освидетельствовании.

— Но вы же не будете отрицать, что вас пригласили с целью освидетельствования?

— Нет, — сказал я. — Я не вижу, почему я должен это отрицать, поскольку это действительно так.

— Боже милостивый, — воскликнул он, — неужели я не имею права жить своей собственной жизнью, не будучи признанным душевнобольным и не лишившись свободы? Разве я принес кому-то вред? Кто может на меня пожаловаться, кроме моего брата? И почему я должен продавать свои земли для уплаты его долгов и отвернуться от людей более достойных, чем он, вместо того, чтобы за них держаться? Я заявляю вам — я не продам землю. Для меня эта земля священна.