Сопоставление опорных для ориентации в европейской истории дат и событий приводится здесь вовсе не для утверждения каких-то национальных приоритетов. Россия и в самом деле родина многих – и зачастую очень жирных – слонов, в том числе и абсолютизма; вот только многое, что рождалось здесь, оставалось неведомым высокомерным европам. Даты лишь позволяют фиксировать сроки, в течение которых свершается круг развития ключевых исторических явлений, и здесь говорится именно об эволюции, которую претерпел европейский абсолютизм. Ведь еще совсем недавно монарх был неким подобием Моисея, единственным назначением которого было вести своих подданных за назначенный им «Иордан», и вот в начале XVIII века он снова предстает простым водителем народа. Мы знаем, что уже в приказе к Полтавской битве во весь голос звучало: российское воинство сражается вовсе не за Петра, но за Отечество, ему врученное, иначе говоря, движется отнюдь не суверенной волей никому не подвластного самодержца, но волей самой России, служить которой обязан даже (а может быть и в первую очередь) венценосец.

Но между этими верстовыми столбами истории проляжет короткий зигзаг, в крутых извивах которого власть внезапно осознает себя не обязанной вообще никому на земле. Назначением самого народа вдруг станет послушно следовать за нею, средоточие же высших державных прерогатив встанет опричь его.

Как кажется, и этот зигзаг, и ту смуту, которую он всякий раз порождает, в той или иной форме пережили без исключения все европейские государства. Но если события, сотрясшие Англию, уложились всего в несколько десятилетий, то во Франции слова молодого Людовика, произнесенные в 1661 году, отозвались свирепым якобинским террором более чем через столетие, в начале 90-х годов XVIII века. Впрочем, Франция – это страна ярких контрастов, и многое в истории ее великого народа еще будет удивлять мир; многое в ней станет и образцом для общего подражания, и всеевропейским жупелом.

Конечно, ни Россия, ни Франция, ни какая другая держава никогда не копировали друг друга. Просто, как в жизни любого отдельного человека, говорят, повторяются закономерности развития всего человеческого рода, каждая из них по-своему и в свои сроки воспроизводила что-то такое, что было свойственно любому государственному образованию вообще.

Но Россия – страна еще более резких перепадов. Поэтому едва ли не все в ней, не будучи чем-то неслыханным для Европы, станет уникальным именно потому, что амплитуда ее метаний превзойдет любые доступные рациональному и взвешенному европейскому рассудку пределы. Вот так и в истории правления первого русского самодержного царя решительно новым и удивительным не будет почти ничего.

Кроме масштабов.

Подчиненность всего того, что выпадало на судьбы народов, каким-то всеобщим законам прослеживается и на судьбах самих властителей. Сходство – вот первое, что наводит на размышления.

Оба, и Людовик, и Иоанн, рано осиротели. Оба были вынуждены спасать свою жизнь во время бунтов. Обоим пришлось утверждать свою власть, радикально реформируя весь ее аппарат. Оба в гордынной спеси встали над своими нациями. Наконец, оба были подвержены одному и тому же греху блудодейства. Но и во всем этом внешнем сходстве первое, что бросается в глаза, – несопоставимость масштабов. Все пережитое русским венценосцем повторяется в судьбе французского монарха в сильно смягченном виде, перекрашенным в какие-то мягкие пастельные тона. Или, если угодно, наоборот: все то, что в чем может быть прослежено сходство, у Иоанна принимает зловещий инфернальный оттенок.

Мы называем его Иоанном, именем, какое, собственно, и было дано ему при рождении. Между тем имя человека – это материя весьма специфическая, и говорят, что тайный его смысл накладывает какой-то свой, неуловимый оттенок на наш будущий характер, на всю нашу судьбу. Так это или нет – не нам и не здесь судить. Но приглядимся к одной замечательной особенности. В обычае наверное любого народа заменять полное имя, которое дается человеку, какой-то уменьшительной уютной домашней кличкой. Только ли оттого, что житейский обиход всегда опрощает вещи? Не сквозит ли во всем этом также и неосознанное желание как-то укрыться, найти заслон от тайной магии полного имени человека. Ведь то, что дозволено по отношению к Ванюше, Ване, Ваньке, всегда будет резать слух (да ведь и язык тоже) по отношению к Ивану и уж тем более – к Иоанну.

Русское имя Иван – это уже опрощение древней библейской именной формулы. Но есть и другое. «Иван-царевич», «братец-Иванушка», Ваня, Ванечка, Ванюша… Сопрягается ли этот образный строй, этот ласкающий наш национальный слух звуковой ряд, вернее сказать, та эмоциональная аура, которая их окружает, с памятью о свирепом русском самодержце, с памятью о всей пролитой им крови? В русском имени Иван совсем нет железа – в Иоанне оно звучит достаточно отчетливо. А между тем без железа ни его характер, ни сама его судьба никакому осмыслению вообще не поддаются…

Уже само его рождение действовало на воображение современников, вызывая у них парализующее волю предчувствие ужаса.

Его отец, великий князь Василий III, весьма крутой нравом и не терпящий возражений властитель, не без силового воздействия на церковные круги, получил разрешение на развод со своей женой, Соломонией Сабуровой, с которой прожил в браке более двадцати лет. Официальным поводом для него послужило отсутствие наследника. Несмотря на милостыни убогим, поездки к святым на поклонение, богатые пожертвования монастырям, сына Бог не давал. Не давали надежд и все древние силы, хотя и здесь в ход было пущено все, что можно – и чары, и ворожба. По-видимому, какое-то таинственное заклятье лежало русском князе, и, может быть, именно потому знаменитая по тем порам ворожея Степанида Рязанка, будучи вызвана во дворец, вынесла род вердикта: «Детям не быть».

Рассказывают, что принятие Соломонией пострига после расторжения брака отнюдь не было добровольным. Поговаривали, что она даже растоптала монашеское одеяние, за что была бита кнутом.

Людская молва твердила и о других, куда более опасных и для личности государя, и для самого русского престола вещах: в иночестве она родила сына Георгия, который скончался в младенческом возрасте. Гробница этого таинственного младенца, которого народное предание делало единственным законным преемником великого князя, сохранялась в общей усыпальнице Покровского суздальского монастыря до 1934 года, времени, когда уничтожалось многое из нашего национального наследия. Раскопки, проведенные тогда, не смогли подтвердить четырехвековую легенду. Но ведь в конечном счете умонастроения народа формируются вовсе не теми решающими доказательствами, которые могут быть получены лишь по истечении долгих столетий; и потом, на умы куда чаще более сильное воздействие оказывают именно недоказуемые ничем вещи.

Уже через два месяца после пострижения Соломонии он был повенчан с Еленой Глинской. Но для многих современников было очевидно, что не только естественное для каждого мужчины желание иметь сына, не только политические соображения и забота о безопасности престолонаследия – похоть и сладострастие лежали в основе этого нового брака. Ради «лепоты лица» молодой жены Василий III сбрил бороду, а это означало многое, ибо в умах того времени брить бороду означало посягать на образ Божий. При этом брадобритие тогда выглядело куда более вызывающим эпатажем, чем сегодняшнее раскрашивание всеми цветами радуги гребня молодежной стрижки «под ирокеза».

О молодой жене великого князя, в свою очередь, ходили не менее темные слухи. Существовали сильные сомнения в ее целомудрии. Ясно, что все эти сомнения не могли не подогреваться теми, кто был недоволен приближением к русскому трону новых людей. Кроме того, самый брак с Еленой Глинской в глазах многих был решительно незаконен. И вот эта незаконность прямым насилием над церковью устроенного брака, помножаемая на незаконнороженность наследника приводила к появлению мрачных, если не сказать грозных апокалиптических, предчувствий. Уже тогда ходили жуткие предсказания о том, что зачатый в двойном грехе наследник станет государем-мучителем. Тем более нет ничего удивительного в том, что значительно позднее, в годы опричнины, писалось: «И родилась в законопреступлении и сладострастии – лютость» (в другом переводе[1]: «через попрание закона и похоть родилась жестокость»). Правда, слова эти принадлежали князю Андрею Курбскому («История о великом князе Московском», в оригинале – «История князя великого Московского о делех, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима»), который к тому времени (1573 г.) уже стал злейшим врагом Иоанна, чем-то вроде Льва Троцкого для Иосифа Сталина, но выражали они именно то, что хотелось услышать многим.