Он достал из портфеля двести тысяч рублей и передал Государю.

— Тут ровно двести тысяч, — продолжал Мордвинов. — если мне евреи за одно молчание дали такую почтенную сумму, то сколько же получили те члены совета, которые с великим красноречием ораторствовали в защиту еврейских льгот?

Государь захохотал, приказал двести тысяч рублей обратить в инвалидный капитал и закрыть заседание совета. (1)

В один прекрасный день, когда Паскевич, находясь в Тифлисе, был чем-то очень возмущен, нужно было поднести к подписи его несколько бумаг весьма экстренного содержания. В канцелярии думали-гадали, что делать, и порешили просить чиновника по особым поручениям Пилипенко, чтобы он взял на себя труд доложить бумаги графу. Пилипенко, хохол в полном смысле, громадного роста и с обычным малороссийским акцентом, хотя пользовался доверием графа, но, зная настроение его, уклонялся, утверждая, что он не подпишет, наконец после настоятельных убеждений взял бумаги и отправился. Войдя в кабинет с бумагами под мышкой и видя, что граф весьма раздражен, он остановился у самых дверей кабинета с целью в крайнем случае дать тягу или, как говорится, стрекача на попятный двор.

— Что тебе надо? — гневно закричал на него Паскевич.

— Бумагы к подпысаныю и прынис, ваше сиятельство, — выговорил Пилипенко.

Мгновенно подбежал к нему граф, выхватил у него из-под мышки бумаги, начал раскидывать их по полу, топча ногами и приговаривая:

— Вот тебе бумаги, вот тебе бумаги — понимаешь?

— Понимать-то понимаю, як то не понять, — отвечал Пилипенко громко, с невозмутимым спокойствием и раздвинув на обе стороны свои длинные руки. — А хиба ж я неправду казав, що не пидпыше, так ни — иды, Пилипейку, у тебе, дескать, пидпыше, — и не пидпысав, таще и пораскидав!

Эти простые слова как бы магически подействовали на Паскевича. Он вдруг остыл и сказал уже мягко, без раздражения:

— Вот ты и солгал, что не подпишу, — давай их сюда!

Пилипенко поспешно собрал бумаги с полу, положил на стол, и Паскевич подписал все, не читая ничего. (1)

Граф Дмитрий Гаврилович Бибиков в 1840-х годах был киевским генерал-губернатором, пользовался большою популярностью и оставил по себе немало характерных анекдотов.

Бибиков терпеть не мог неразборчивых подписей на официальных бумагах. «Душа человека сказывается в подписи», — говаривал он и, подписываясь сам четко, требовал того же от своих подчиненных и преследовал их нещадно за «крючкотворство».

Однажды Бибикову доложили какой-то рапорт одного из исправников края. Вместо подписи исправника виднелся какой-то чрезвычайно художественный крючок.

Бибиков нахмурился.

— Послать жандарма привезти немедленно исправника (такого-то) уезда, — приказал он правителю канцелярии.

— Слушаю, ваше превосходительство.

Жандарм летит в отдаленный уезд Подольской губернии, куда-то на границу Австрии. Исправник чуть не упал в обморок. Прощается навеки с семьей, плачет. Жандарм сажает его в кибитку и скачет в Киев.

На третий день приехали в Киев и — прямо к генерал-губернаторскому дому. Докладывают Бибикову, тот приказывает ввести исправника. Несчастный входит еле жив. Бибиков подзывает его к столу и показывает ему его рапорт:

— Это ваша подпись?

— Так точно, ваше высокопревосходительство. — едва в силах выговорил исправник.

— А как ее прочесть? — громовым голосом спрашивает Бибиков.

— Исправник Сидоренко… — шепчет, стуча зубами, исправник.

— А! Сидоренко? Очень хорошо теперь понимаю… а то я не мог разобрать… Ну и прекрасно, теперь все в порядке, можете ехать домой.

С тех пор не только этот Сидоренко, но и все другие сидоренки, шельменки и перепенденки отчетливо выгравировывали свои подписи на официальных бумагах… (6)

Знаменитый мореплаватель адмирал Иван Федорович Крузенштерн приехал в школу гардемаринов в экзаменационный день. Захотел он самолично проверить знания великовозрастных учеников и вызывает по алфавиту наудачу какого-то рослого и здорового детину, который чрезвычайно смело и развязно полез за билетом.

На билете значилось: «Лютер и реформация в Германии». Крузенштерн приготовился слушать. Гардемарин откашлянулся, по привычке оправился и, встав в непринужденную позу, начал:

— Лютер был немец…

После небольшой паузы Иван Федорович его спрашивает:

— Ну и что же из этого?

— Хотя он был и немец, но умный человек…

Крузенштерн моментально вспылил и крикнул:

— А ты хотя и русский, но большой дурак!.. (6)

Прослужив долгие годы в Дагестане, где командовал нашими войсками, генерал Лазарев отлично знал страну, ее обычаи, нравы и приемы обращения с ее населением.

В Дагестане стояло несколько отдельных ханств, и в том числе кумыкское, в котором расположена была часть войск, находившихся под начальством Лазарева.

Приехал он к месту назначения и послал сказать к хану, что он желает ему представиться.

Тот отвечал приглашением.

Входит Лазарев к нему со штабною свитою, глядит: сидит с поджатыми ногами хан на ковре, из кальяна синий дым тянет, не шевелится, будто и не заметил вошедших.

Передернуло русского офицера. Он сделал несколько шагов вперед и стал перед самым лицом кумыкского владыки.

Тот повел на него глазами и чуть-чуть мотнул головою в знак поклона.

Лазарев, не говоря худого слова, запустил руку за ворот сидевшего, поднял его одним взмахом на ноги и, вытянув в рост, сказал ему:

— Ты здесь хоть и хан, а я моему государю подполковник, и ты его подданный. Так принимай меня так, как подобает рангу, возложенному на меня и твоим и моим повелителем.

И надменный хан обратился тотчас в любезнейшего хозяина на все время пребывания Лазарева со своим отрядом в его владениях. (6)

Митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров) говорил однажды проповедь во время обедни. Бывший тогда генерал-губернатором Д. Г. Бибиков позволил себе в это время разговаривать с каким-то генералом. Филарет, обернувшись к нему, сказал: «Или вы говорите, а я вас буду слушать, или вы молчите, я буду говорить». Затем он продолжал прерванное поучение. (1)

В 40-х годах XIX века Тульской епархией управлял преосвященный Димитрий (Муретов).

Однажды ему привелось поставлять в священники одного семинариста, который на другой день после этого обряда явился к преосвященному, чтобы откланяться ему перед отъездом своим в назначенный ему приход. Напутствуя молодого священника советами и пожеланиями, преосвященный Димитрий заметил в нем какое-то недоумение и колебание и, догадавшись, в чем дело, сказал:

— А что, ты принес что-нибудь, чтобы поблагодарить меня?

— Как же, ваше преосвященство, — отвечал выведенный из недоумения и обрадованный тем новичок-священник. — Соблаговолите принять от меня эти двести рублей, — прибавил он, вынув из кармана конверт с деньгами и подав его преосвященству, который принял конверт и сказал ласковым голосом:

— Спасибо, спасибо. Ну, а правителя дел консистории поблагодарил ли ты?

— Как же, ваше преосвященство, поблагодарил.

— А сколько ты дал ему?

— Полтораста рублей.

— Хорошо, очень хорошо. Ну, и секретаря ты не забыл?

— Не забыл, ваше преосвященство. Я дал ему сто рублей.

— Очень хорошо. Ну, пока прощай. А завтра об эту же пору приходи проститься со мною еще раз.

Является новопоставленный на другое утро и находит в приемной преосвященного консисторских правителя дел и секретаря.

— Господа! — сказал им пошедший в приемную владыка. — У меня есть вот какой обычай: когда кто-нибудь подарит мне что-нибудь, то я всегда отдариваю и даю ему вдвое против того, что получил от него. И вот этот молодой священник подарил мне вчера двести рублей, а я его отдариваю вдвое. Вот тебе четыреста рублей на твое обзаведение и на новое хозяйство.