Это было для нее и непривычно, и, по ложным понятиям тогдашнего времени, казалось унизительным. Она принадлежала к знатной фамилии.
Данте знал все это и не имел средств помочь горю. Чтобы понять его страдание, надо вспомнить, до какой степени могла доходит раздражительность его характера: однажды, идучи по улице, он слышит, что кузнец поет стихи одной из его канцон с пропусками, с надставками, со всем безобразием, которое показывает недостаток смысла и порядочного слуха. Данте вбежал в кузницу, начал хватать молотки, щипцы и другие вещи и бросать их на мостовую. — «Что вы делаете? С ума вы сошли? Вы ломаете мои вещи!» — закричал кузнец.
«А зачем ты ломаешь мои стихи? — отвечал Данте. Они — мое изделие; у меня нет другого ремесла».
В другой раз встречает он мужика, который вез что-то на осле, пел Дантову песню и после каждой строфы останавливался и кричал: «но (агги)!» Данте подбежал к погонщику, хватил его по плечу и крикнул тоже: «но (агги)! Этого у меня в стихах нет».
Еще случилось — Данте был в церкви. Он стоял неподвижно, молча и о чем-то думал. Какой-то человек, как видно, очень нескромный, подошел к нему и заговорил с ним. Данте отвернулся и пошел прочь. Незнакомец, должно быть, обиделся, нарочно пристал к нему и стал надоедать разными вопросами. Данте, чтобы отвязаться от него, сказал:
— Прежде, нежели я скажу вам что-нибудь, отвечайте на мой вопрос: какое животное на свете самое большое?
— По словам Плиния, — отвечал незнакомый, — слон.
— Ну, так, слон, перестань надоедать мне!
Если такие мелочи возбуждали в Данте негодование, так можно вообразить, что он перечувствовал и перетерпел во время своей скитальческой жизни.
Подарок, одолжение, покровительство не от родственника, не от друга, почти всегда есть или подкуп, или милостыня. Подкупать Данте было не для чего: он это знал; а для получения милостыни и человек с неразвитым чувством, без гордого сознания своего достоинства, как на преступление, дрожа протягивает руку. «О! Горек чужой хлеб и тяжелы ступени чужого крыльца!» — восклицал он, вероятно, припоминая услуги своих благотворителей.
Таким образом в тоске изгнания, в горе нищеты, с неутолимым чувством обиды и безнадежности на возвращение в отечество, к благородным трудам для счастья своих сограждан, погибавших от взаимной злобы, от пороков, среди кровопролитий, смрада трупов и пожаров, великий несчастливец, Данте бродил из города в город. Иногда попадались люди, которые принимали в нем сердечное участие и старались его утешить; но изгнаннику трудно забыть свое положение. Жизнь ему была в тягость. Однажды, вошедши в монастырь, в церковь, Данте, утомленный, в дорожной пыли, задумчиво смотрел на своды здания и на изображения святых. По окончании службы один из монахов подошел к нему и спросил, что ему надобно. Данте, вероятно, не слыхал вопроса и не отвечал ни слова. «Чего ты хочешь?» — повторил монах громче прежнего. — «Мира, отец мой! Душевного спокойствия!» — отвечал Данте.
Но этого спокойствия, которого мы ждем от могилы, Данте, как человек с сильным характером, искал в ученых трудах и в поэзии. Явившись в Париж, который тогда в целой Европе считался средоточием всякой премудрости, Данте захотел приобрести там право на звание богослова. А титло богослова в XIV столетии означало высшую ученость, достойную общего уважения. Для этого надобно было выдержать в университете публичный диспут (спор), то есть, предложить известные тезисы, или мысли, давать требуемые объяснения на них, опровергать противоречия, или решать вопросы, какие кому вздумается задавать экзаменующемуся. Вопросы, которые были в ходу почти в продолжении всех Средних Веков, были такого рода: «на каком языке говорили Адам и Ева? Кто из них у кого учился говорить? Как душа человеческая соединяется с телом? В целом ли теле человека она находится, или в одной части его, и в какой именно? Что будет на том свете с душами младенцев, которые умирают некрещеными? Куда девался рай, в котором блаженствовали первые люди?» и тому подобное. Парижские ученые осыпали вопросами гордого иностранца, который осмелился вызывать их на состязание. Кроме богословских вопросов ему задавали еще вопросы физические, вроде тех, которые решал Брунето Латини. Данте изумил всех обширностию своей памяти, быстротою соображения, находчивостию, тонкостию ума и легкостию речи. Поэтому было решено, что он выдержал испытание о всем, о чем только человеку можно знать (de omni re scibili). Но кроме знания, для получения достоинства доктора, то есть, высшей ученой степени, нужны были деньги, которые по постановлениям университета, надо было платить за производство дела, за переписку, за бумаги, за диплом, или свидетельство; а денег у Данте не было. И так успех его ученой битвы, его ответы на что угодно, не послужили для него ни к чему. Он остался по прежнему с титлом поэта, которое дали ему его соотечественники. С ним он останется навсегда и в потомстве.
Все его сочинения, например, о монархии, о происхождении языков, религиозные песни, песни светские, представляют, или схоластические труды ученого, который, подобно своим современникам, занимался неразрешимыми и бесполезными вопросами, или стихотворные попытки в разных родах. Но весь поэтический гений его выразился в его «Священной поэме».
Она разделяется на три части: Ад, Чистилище и Рай.
Данте представляет, что посредине пути жизни, он сбился с дороги, зашел в дремучий лес и встретился с Виргилием, Римским поэтом. Виргилий, как жилец того света, ведет Данте сперва по Аду, потом по Чистилищу[4], показывает ему разные роды наказаний и говорит, кто за что наказан. В Рай Виргилий не провожает Данте, потому что сам не смеет туда войти. Данте входит в жилище блаженных один под руководством какой-то светлой женщины — Беатриче. Все эти видения, разумеется, изобретенные фантазиею, Данте и описывает в своем сочинении.
Вероятно, частию потому, что он видел между своими современниками бездну пороков, злодейств и бедствий, потому, что сам перенес множество несчастий, он лучше всего описал Ад — страну бесчисленных и безотрадных страданий. Этим же он воспользовался, как средством, чтобы навести ужас на современных ему злодеев и отомстить своим врагам. О некоторых он говорит, что видел их в Аде. Он описывает свои видения с такою естественностию и поразительной убедительностию, что многие, особенно суеверные люди, принимали это за истину и думали, что он действительно сходил в Ад. Загар его лица, курчавые волосы, печаль и мрачное выражение его физиономии, все служило для них доказательством, что это — следы адского пламени, дыма и впечатления адских мук. Тех, кого он заживо поместил в Аде, считали уж мертвыми. О них говорили, что только дьявол оживляет их бездушные трупы; знакомые друзья, родные бежали от них, как от отверженных. Казалось, на лицах этих несчастных, как на вратах Ада, он изобразил черными чертами страшный приговор: «покиньте надежду навсегда» (lasciate ogni speranza)!
Для нас это сочинение занимательно в высшей степени, как выражение разнообразнейших чувств и страстей в странной смеси величественных и чудовищных, очаровательно-грациозных и неслыханно-уродливых, отвратительнейших картин, с загадочными аллегориями, с сухими схоластическими рассуждениями и с проблесками светлых мыслей, подобно утренним лучам солнца, радующих душу. И все это передано в стихах могучих, звонких и крепких, с какою-то гордою величавостью.
Создав это великое дело своей жизни, нося эти призраки с их муками в душе своей, Данте по-прежнему переходил из края в край и, после тысячи страданий, скончался пятидесяти шести лет от роду, в Равенне.
Францисканские монахи уверяют, что он постригся в монашество, именно их ордена. После смерти начали писать ему похвальные надгробные надписи, ставить ему памятники, делать его бюсты, печатать и перепечатывать его поэму, толковать каждый стих ее, спорить о значении его аллегорий, до ожесточения ссориться по случаю разногласия о достоинстве и недостатках его идей и вымыслов. Но все это пропало от времени, все это разнесено ветром, как тучи насекомых, как пыль; а его творение возвышается, подобно дикой колоссальной громаде, и на всех языках, называется до сих пор божественным.
