Ричарду между тем уже минуло шестнадцать лет, и он женился на Анне Богемской, милейшей принцессе, которую называли «доброй королевой Анной». Она заслуживала лучшего мужа, потому что подхалимство и лесть превратили короля в лживого, расточительного, беспутного, вздорного молодца.
В то время было два папы (словно мало одного!), чьи ссоры баламутили всю Европу. Шотландия тоже все еще баламутилась, а дома царили зависть и недоверие, козни и контркозни, так как король боялся своих честолюбивых родичей, в особенности родного дядюшки, герцога Ланкастерского, возглавлявшего партию противников короля, который возглавлял партию противников герцога. Домашние распри не унялись даже тогда, когда герцог отбыл в Кастилию, чтобы предъявить права на корону этого королевства, ибо тогда другой Ричардов дядя, герцог Глостерский, встал в оппозицию и убедил парламент требовать удаления любимых министров короля. Король в ответ заявил, что в угоду этим господам не удалит из кухни и последнего поваренка. Однако слово парламента уже начало перевешивать слово короля, и Ричарду пришлось уступить и согласиться на новое правительство, избираемое на год и подчиненное комитету из четырнадцати лордов. Дядюшка Глостер был председателем этого комитета и фактически сам его составлял.
Дав делу совершиться, король при первом удобном случае заявил, что никогда ничего подобного не одобрял и что все это незаконно, и тайно созвал судей для подписания соответствующей декларации. Тайна тотчас была выдана герцогу Глостерскому. Герцог Глостерский с сорокатысячным войском встретил короля при въезде в Лондон, дабы навязать ему свою волю. Король не имел силы противиться. Его фавориты и министры были привлечены к суду и безжалостно казнены. Среди них оказались два человека, к которым народ питал очень разные чувства. Один — Роберт Тресилиан, главный судья, проклинаемый за то, что он учредил так называемые «кровавые судбища» для расправы над восставшими. Второй — сэр Саймон Берли, почтеннейший рыцарь, дражайший друг Черного Принца, воспитатель и попечитель короля. Добрая королева Анна даже опустилась перед Глостером на колени, умоляя сохранить ему жизнь, но Глостер, который (с основанием или без основания) боялся и ненавидел Саймона, сказал, что, ежели ей дорога мужнина корона, то пусть она лучше помалкивает. И творилось все это руками кем-то превозносимого, а кем-то хулимого — и по заслугам — парламента.
Но всемогуществу Глостера пришел конец. Он продержался у власти еще только год, в который было дано знаменитое Оттербурнское сражение, воспетое в старинной балладе «Охота в Чеви». По прошествии этого года король, в разгар заседания великого совета, вдруг повернулся к Глостеру и спросил:
— Дядюшка, а который мне год?
— Двадцать второй, государь, — отвечал герцог.
— Неужто уже двадцать второй? — воскликнул король. — Тогда я сам управлюсь со своими делами! Благодарствуйте, любезные милорды, за прошлые услуги, но больше я в них не нуждаюсь.
Он тут же назначил нового канцлepa, нового казначея и объявил народу, что собственнолично вступает в правление государством. В течение восьми лет ему никто не противодействовал. Все это время король носил в груди решимость в один прекрасный день поквитаться с дядюшкой Глостером.
В конце концов добрая королева Анна исчахла и угасла, и король, желая взять вторую жену, возвестил своему совету, что думает обвенчаться с Изабеллой Французской, дочерью Карла Шестого, которая, говорили французские придворные (точь-в-точь как английские придворные говорили про Ричарда), являлась чудом красоты и ума, словом совершенным феноменом — семи лет от роду. Мнения членов совета разделились, однако союз был заключен. Он на четверть столетия обеспечил мир между Англией и Францией, но глубоко возмутил английский народ. Герцог Глостерский, цеплявшийся за любую возможность приобресть популярность, громко порицал этот брак, чем подтолкнул короля к мщению, которое тот так долго откладывал.
Ричард прибыл с веселым обществом в резиденцию Глостера — замок Плэши, в Эссексе, и ничего не подозревающий герцог вышел во двор встретить высочайшего гостя. Пока король ласково беседовал с герцогиней, герцога под шумок вытолкнули за ворота, скрутили, увезли, переправили через море в Кале и заперли в местной крепости. Его друзья, графы Арундельский и Уорикский, были схвачены таким же подлым образом и заточены в собственных замках. Спустя несколько дней, в Ноттингеме, их обвинили в государственной измене и приговорили: графа Арундела — к отсечению головы, а графа Уорика — к изгнанию. Затем к коменданту Кале был послан гонец с предписанием вернуть герцога Глостерского на родину для предания его суду. Через три дня гонец привез ответ: «Предписание сие неисполнимо, ибо герцог Глостер скончался в заключенье». Герцог был объявлен предателем, имения его были отчуждены в казну, признание, будто бы сделанное им в тюрьме какому-то судье, было обнародовано, и на том была поставлена точка. Мало кого занимало, как распрощался с жизнью несчастный герцог. Умер ли он своею смертью, покончил ли с собой, был ли, по велению короля, удавлен веревкой или удушен между двумя перинами (как впоследствии утверждал слуга коменданта по имени Холл) — выяснить невозможно. Скорее всего, его так или иначе убили по приказу племянничка. Самое деятельное участие в этой каверзе принимали двоюродный брат короля Генрих Болингброк, которому Ричард — тщась прекратить старый семейный раздор — пожаловал титул герцога Херефордского, и многие другие аристократы, еще в недавнем, обильном кознями, прошлом вовсе не гнушавшиеся тем, что теперь вменили в вину герцогу Глостерскому. «Хорошенькое сборище проходимцев!» — воскликнете вы, но в подобные времена при дворах легко отыскивались подобные люди.
Народ был всем этим раздражен и продолжал косо смотреть на французский брак. Вельможи поняли, сколь мало король уважает закон и сколь он вероломен, и начали побаиваться за себя. Между тем король вел жизнь роскошную и разгульную. Его челядинцы, вплоть до мельчайшей сошки, были разодеты в пух и прах и бражничали за королевским столом, где, сказывают, ежедневно собиралось до десяти тысяч человек. Сам же Ричард, окруженный десятитысячной гвардией лучников и загребающий пошлину на вывоз шерсти, которую палата общин закрепила за ним навечно, не видел ни малейшей угрозы своему могуществу и единовластию и был так необуздан и высокомерен, как только бывают короли.
Из его старых врагов в силах оставались двое: герцоги Херефордский и Норфолкский. Задавшись целью свалить и их, Ричард умасливал герцога Херефордского до тех пор, пока не склонил его заявить перед советом, что на днях, когда он проезжал мимо Брентфорда, герцог Норфолкский имел с ним подстрекательский разговор, и, между прочим, сказал, что не может полагаться на слово короля — на которое, мне думается, никто не мог полагаться. Этой подлостью Херефорд заслужил прощение, а Норфолка призвали к ответу. Поскольку он ни в чем не признался и назвал своего обвинителя лжецом и предателем, обоих вельмож, по тогдашнему обычаю, заперли на замок до установления истины путем единоборства. Это установление истины путем единоборства заключалось в том, что правым провозглашался победитель, каковая глупость, в сущности, означала одно: сильнейший всегда прав. Ковентри был празднично разукрашен, огромная пестрая толпа обступила место ристалища и два противника уже нацелили друг на друга копья, когда король, восседавший, как судия, на возвышении под балдахином, бросил наземь жезл, который держал в руке, повелевая остановить поединок. Герцог Херефордский изгонялся из страны на десять лет, а герцог Норфолкский — на всю жизнь. Так решил король. Герцог Херефордский отпльт во Францию, но не далее. Герцог Норфолкский совершил паломничество в Святую землю и умер в Венеции от тоски.
После этого король совсем распоясался. Герцог Ланкастерский, отец герцога Херефордского, скончался вскоре после отъезда сына, и король, несмотря на то, что торжественно обещал этому сыну сохранить за ним родительские имения, буде они перейдут к нему во время изгнания, тут же захапал их все, как самый настоящий вор. Судьи до того перед ним трепетали, что не постыдились признать эту кражу справедливой и законной. Его алчность не знала границ. Он под пустым предлогом обвинил в нарушении закона сразу семнадцать графств только ради того, чтобы собрать с них пеню за непослушание. Короче говоря, Ричард самоуправничал напропалую и так мало озабочивался недовольством своих подданных, — хотя даже придворные подхалимы уже шептали ему: «Оно зреет», — что выбрал именно этот момент для похода против Ирландии.
