Пьеса Бена Джонсона «Дьявол – осел» была поставлена в 1616 году, и ее можно считать чисто комической. Паг, демон из меньших, посещает землю и нанимается слугой к сквайру из Норфолка, Фабиану Фицдоттрелю. В дальнейшем он пытается перехитрить тех или иных персонажей, но неизменно терпит постыдное фиаско от простых смертных. Наконец он оказывается заключенным в Ньюгейте и от виселицы избавляется лишь благодаря вмешательству Порока и Беззакония, которые переносят его в иные места. Эту концовку можно сопоставить с завершением прекрасной комедии Вильсона «Бельфегор, или Женитьба демона» (поставленной в Дорсет Гарден летом 1690 года), когда Родриго с двумя приближенными демонами летит обратно в родной для них ад для того, чтобы избежать земных горестей.

В «Договоре с Дьяволом», пьесе Барнабы Барнса (1607) мы сталкиваемся, безусловно, с достаточно серьезной трагедией, которая если не полностью основана на сюжете «Фауста» Марло, то, во всяком случае, многое оттуда заимствовала. Это блестящая мелодрама, хотя и совершенно неисторическая. Ее можно назвать тофетом инфернальных кошмаров. Главной ее особенностью следует считать отвратительную карикатуру на Папу Александра VI [620] и, как и можно было ожидать, вся ложь и клеветы ренессансных сатириков и памфлетистов-протестантов оказались собраны вместе для того, чтобы составить портрет чудовища, вовлеченного во все мыслимые преступления и мерзкий разврат. Грязнейшие скандалы Бурхарда, Санудо, Джустиниани, Филиппо Нерли, Гвиччардини, Паоло Джовио, Санадзаро и неаполитанцев оказались воспроизведены здесь со скрупулезной точностью. Искусство черной магии, в частности, занимает весьма немаловажное место в этих страшных сценах. Папа Александр VI подписывает договор с демоном Астаротом и именно благодаря ему добивается всех своих успехов.

В четвертом акте присутствует длинная сцена колдовства, когда Папа облачается в магические одежды, берет свой посох и надевает пентакль, становится в центр круга и произносит странные слова, перемешивая текст латинского обряда экзорцизма, переходящего здесь в непонятный лепет. Появляются демоны, и папа лицезреет убийство герцога Гандийского Чезаре [621] и прочие зверства. Апофеозом действия становится банкет кардинала Адриано Корнето. Пока гости общаются, «заходит дьявол и подменяет папские бутылки». Отравленными оказались сами Борджа, и далее следует пространная «Scena Ultima». Александр неистово ораторствует перед демонами, которые приходят, чтобы посмеяться и помучить его. Они показывают ему подписанный им договор; после этого входит демон и дует в рог, призывая таким образом несчастного в ад, тот выкрикивает бессмысленные угрозы, но его уволакивают прочь среди грома и молнии. Подобная пьеса потворствовала вкусам наиболее грубой части публики того времени, и «Договор с дьяволом» в целом можно счесть отвратительным и достаточно жестоким бурлеском.

После тщательного анализа пьес XVII века, в которых ведовство выступает основной темой, я думаю, можно счесть «Эдмонтонскую ведьму» матушку Сойер лучшей иллюстрацией к образам ведьм эпохи Елизаветы. Драма сама по себе неизбежно оказывает воздействие на зрителя, обладая необычайными литературными качествами, а глубокое понимание и жалость к основному персонажу резко выделяют пьесу среди других и поднимают ее на уровень подлинной трагедии. Следует также отметить, что здесь мы сталкиваемся с ведьмой, так сказать, в процессе формирования. Матушка Сойер действительно жертва предрассудков деревенских олухов. Первый раз она появляется на сцене как простая старуха, доведенная до отчаяния своими жестокими соседями; фермеры считают ее ведьмой, и в конце концов она действительно становится таковой. По заключении договора с демоном все ее действия исполнены зла и несут пагубу окружающим; с самого начала она хочет отомстить своим врагам и шепчет себе под нос: «И каким бы искусством завести мне фамилиара?» Но, тем не менее, ее вынуждают идти навстречу своей судьбе, и авторы, ничуть не усомнившись в ее связях с силами тьмы, в том, что она вела жизнь низкую и порочную, проявляют к ней относительную, но реальную симпатию. Мне кажется, что это проявление гуманности, жалость к бедной старухе, как бы отвратительна, мерзка и злобна она ни была, возвышает «Эдмонтонскую ведьму» до уровня величайшей пьесы Елизаветинской эпохи.

Без всякого удовольствия перейдем теперь к театру XVIII века. Ведьма деградирует; она становится персонажем комическим и бурлескным; теперь она годится только для рождественской пантомимы: назовем такие постановки, как «Harlequin Mother Bunch», «Mother Goose», «Harlequin Dame Trot», «Ланкаширских ведьм, или Несчастья Арлекина» Чарльза Дибдина [622] , чья мишура, музыка и маскарадные переодевания привлекли внимание всех лондонских любителей дешевых развлечений в цирк зимой 1782 – 1783 годов.

Неким предвестием большого успеха яркой истории «Ланкаширских ведьм» пера Харисона Эйнсворта (эта работа наряду с мрачной пьесой «Rookwood», вероятно, лучшая работа этого талантливого писателя, ныне незаслуженно забытого) стало произведение плодовитого Эдварда Фицболла под тем же названием «Ланкаширские ведьмы, повесть Пендлского леса», «легендарная драма в трех актах», поставленная в театре Адельфи 3 февраля 1848 года. Видимо, работа над пьесой продвигалась достаточно быстро, поскольку лишь за месяц до этого, 3 декабря 1847 года, Эйнсворт в письме своему другу Кроссли из Манчестера сообщает, что принял выгодное предложение «Sunday Times», получив 1000 фунтов стерлингов и авторские права с тем, чтобы он закончил свое новое произведение «Ланкаширские ведьмы» и оно бы появилось в качестве сериала в газете. К тому времени он уже разработал план, о чем и сообщил, видимо, Фицболлу и даже позволил ему использовать некоторые сырые черновики, так как хотя пьеса и роман имеют мало общего, можно даже сказать, ничего, главная героиня постановки Лесная Бесс, «возрастом 140 лет, бывшая аббатисса св. Магдалены, осужденная за свои преступления жить больше, чем принято у людей», – никто иная, как затворница Изольда де Гетон [623] . Четвертая сцена второго акта представляет руины аббатства Волли в полночь. Зритель слышит магические песнопения, и картина на сцене полностью меняется; разрушенные арки сливаются в совершенное строение; плющ исчезает с окон, и разноцветные стекла сверкают золотом; заброшенный алтарь блестит мириадами свечей. Хор монахинь восстает из могилы для танца с призрачными кавалерами. Среди монахинь Наттер, Демдайк и Шаттокс, «три страшные сестры, обреченные за свои грехи стать ведьмами». Но они не произносят ни слова и не играют никакой роли в дальнейшем развитии действия. В целом это сценическое действо смотрится очень неплохо. Видимо, многое здесь заимствовано от населенного духами монастыря «Роберта Дьявола» Мейербера, поставленного Королевской академией в Париже в ноябре 1831 года и затем данного в пиратской форме в Друри Лейн и Ковент Гарден всего через несколько недель. До оригинала этой постановке, однако, далеко. В мелодраме Фицболла О’Смит играет цыгана Даллана, это новый персонаж; мисс Фосет (миссис Бланд) – Лесная Бесс. Пьеса смотрится в театре достаточно трагично и в целом, как уже было сказано, производит впечатление, однако совершенно не дотягивает не только до уровня Миддлтона, но даже и Барнса.

Шелли сделал великолепный перевод, в котором столь проявился его гений, некоторых сцен из произведения Кальдерона «El Magico Prodigioso», на мой взгляд, являющегося прекраснейшей песней этого испанского соловья. С другой стороны, общепризнанна и, на мой взгляд, не лишена некоего особого пафоса трагедия Лонгфелло из жизни Новой Англии «Джайлс Кори с Салемских ферм» [624]. Честная искренность Коттона Мэтера, добродушный, но вспыльчивый характер самого Кори, несвоевременный скептицизм его жены, который многие воспринимают, скорее, как здравый смысл, истерия Мэри Уолкот, предательство Джона Глойда – все это Лонгфелло выписывает с необычайной искусностью, создавая несколькими скромными штрихами неповторимых и имеющих яркую индивидуальность персонажей.