— И что же?

— Пили, Владимир Ильич, много выпили.

— И что же?

— Спорили и кричалиж.

— А потом?

— Взяли Зимний, Владимир Ильич.

— Погорячились, Феликс Эдмундович, погорячились…

Впрочем, беда состояла еще и в том, что в тумане беспробудного пьянства возбужденное сознание видело еще и спасение России:

От многого было бы избавление, если бы, допустим, в апреле 17-го Ильич был таков, что не смог бы влезть на броневик.

Владимир Ильич хорошо знал склонность пролетарского человека к зеленому змию. Еще накануне переворота, находясь в квартире Фофановой, он, согласно фольклору, шлет отчаянную записку в ЦК:

Товарищи цекисты, передайте питерскому пролетариату, что пьянка пьянкой, но чтоб в ночь на 26-е на революцию вышли все поголовно. За два отгула, конечно.

Поверить в благополучный исход большевистской авантюры даже в то время было непросто. Ну, поиграли в революцию. Ну, захватили власть. Так ведь ее никто и так не любил. Но все это временно. Все образуется. Многие годы фольклор пытается разобраться в причинах этого недоверия собственным предчувствиям.

«Армянское радио» спросили:

— Почему победила Октябрьская революция в Петрограде?

— Потому что штаб революции разместился в Институте благородных девиц.

— Если бы они были менее благородны, то революционные матросы взяли бы штурмом не Зимний, а Смольный.

Это в анекдоте. А в жизни в 1917 г. здание Смольного, в котором еще совсем недавно располагался Институт благородных девиц, а ныне разместился штаб революции, вызывало ощущение двойственности. У одних Смольный пробуждал чувство гордости: все-таки штаб революции, для других его репутация была запятнана дореволюционным прошлым. Казалось, в самом названии «Институт благородных девиц» крылось что-то неприличное и стыдное. Над Смольным потешались, подвергая его невиданному остракизму.

— Собираюсь разводиться…

— Как… Вы столько лет вместе… Ваша жена прекрасная добродетельная женщина…

— Все это так. Но в прошлом она окончила Смольный. А нынче я даже имени института не переношу.

На радостном фоне революционных лозунгов о скорой счастливой жизни мало кто расслышал недоумение, которое было зафиксировано фольклором.

1917 год. Петроград. Внучка декабриста слышит шум на улице и посылает прислугу узнать, в чем дело. Вскоре прислуга возвращается:

— Там революция, барыня.

— О, революция! Это великолепно! Мой дед тоже был революционером! И что же они хотят?

— Они хотят, чтобы не было богатых.

— Странно… А мой дед хотел, чтобы не было бедных.

Отрезвление началось очень скоро. И, судя по фольклору, началось сверху. Согласно одному из анекдотов, сразу после Октябрьского переворота Ленин взобрался на броневик и произнес речь:

— Товарищи! Революция, о которой так долго мечтали большевики, свершилась! Теперь, товарищи, вы будете работать восемь часов в день и иметь два выходных дня в неделю.

Дворцовая площадь потонула в криках «ура!»

— В дальнейшем вы, товарищи, будете работать семь часов в день и иметь три выходных дня в неделю.

— Ура-а-а-а!

— Придет время, и вы будете работать один час и иметь шесть выходных дней в неделю.

— Ура-а-а-а-а-а!!!

Ленин повернулся к Дзержинскому:

— Я же говорил вам, Феликс Эдмундович, работать они не будут.

Не помогали даже придуманные большевиками субботники, которые, по замыслу их организаторов, должны были приобщить пролетариат к всеобщему радостному труду. В конце концов субботники стали еще одним инструментом принуждения к работе. Над ними смеялись. О них сочиняли анекдоты:

Ленин — Дзержинскому:

— Происки империализма: завтра субботник, а у меня надувное бревно стащили.

– Вы слышали, Ленина вчера арестовали?

— За что же?

— За ношение ствола на субботнике.

От нежелания работать до повсеместного дефицита продуктов и всеобщего голода дистанция не очень большая. Первыми почувствовали приближение голода в городах. Большевики понимали, насколько это опасно. Они хорошо помнили, что Февральская революция в Петрограде была спровоцирована отсутствием хлеба в магазинах. Чтобы решить продовольственную проблему в городах, началась реквизиция запасов зерна в деревне, организованная якобы для нужд фабричного и заводского пролетариата. Но в результате оказалось, что продовольствия не стало ни в городе, ни в деревне. В народе сочиняли невеселые частушки и горькие куплеты.

Сказать, что не было знаменитого шампанского «Генрих Редерер», приготовленного из самых лучших французских вин, — это еще ничего не сказать. Не было вообще ничего.

Столяр в хозмаге:

— Гвозди пятидюймовые есть?

— Нет.

— А трехдюймовые?

— Тоже нет.

— Верно. Товарищ Ленин не зря говорил: «Революция, и никаких гвоздей».

В голодном Петрограде люди перешли на конский корм. Но, даже набивая пустое брюхо овсом, добродушно шутили:

— Отчего прежде люди по тротуарам ходили, а теперь посреди улицы прут?

— Оттого, что на конский корм перешли: нажремся лошадиной еды — вот нас на лошадиную дорогу и тянет.

Смертельная петля голода все сильнее и сильнее сжимала горло несчастной России. Чтобы хоть как-то решить эту проблему, большевики начали тотальное изъятие церковных ценностей, по сути своей более похожее на откровенный грабеж, чем на государственную конфискацию. Несмотря на мощное пропагандистское обеспечение этой акции, производимой якобы для нужд голодающих трудящихся, оценки ее в низовой культуре отличались полным единодушием. Вот как расшифровывались в фольклоре фамилии крупнейших деятелей революции, превращенные в обыкновенные аббревиатуры, которыми в целях секретности якобы пользовались руководители Советского государства в телеграммах друг другу:

ТРОЦКИЙ — Ленину: «Трудное Ограбление Церквей Кончено. Исчезаю. Исчезаю».

ЗИНОВЬЕВ — Троцкому: «Зачем Исчезать. Нужно Ограбить Все, Если Возможно».

ЛЕНИН — Троцкому: «Лева, Если Награбил, Исчезай Немедленно».

Пример оказался заразительным. Волны бандитских ограблений и мелкого воровства захлестнули Россию.

Куприн вернулся на родину. Поставил чемодан на платформу вокзала и всплеснул руками:

— Как же ты изменилась, моя Россия!

Наклонился за чемоданом — а его и след простыл. Куприн снова всплеснул руками:

— Узнаю тебя, моя Россия!

В этом контексте неудивительны рассказы о том, как некий американский миллионер, посетив в 1920-х гг. Петроград, запальчиво спросил сопровождавших его лиц: «На что вам, большевикам, такой город, что вы с ним будете делать?»

В этом месте сделаем небольшое отступление.

Современный петербургский писатель Андрей Битов в своих публичных выступлениях и в интервью не раз высказывал одну и ту же любопытную мысль. Делал он это так часто, что со временем она приобрела вполне сложившуюся пословичную форму и тем самым уже вошла в золотой фонд петербургской городской фразеологии. В варианте, услышанном нами, эта фраза звучит так: «Если Питер не столица, то зачем же он тогда».