Сигизмунд подступил к Смоленску осенью 1609 года и требовал сдачи, прямо заявляя о своем намерении овладеть Московским госудapством. В ноябре он послал депутатов к войску вора, в Тушино, с тем, чтобы отвлечь поляков от самозванца и привлечь их к своему войску.
Не обращаясь ни к вору, ни к Марине, королевские комиссары вступили в переговоры с Рожинским, Зборовским и другими панами, убеждали оставить обманщика и служить своему королю. Поляки, служившие вору, запросили с короля 20 миллионов злотых, которые им обещал заплатить Димитрий. Начался торг. Несчастный вор, узнавши об этом, попробовал было спросить Рожинского: зачем приехали королевские комиссары? Но Рожинский отвечал ему на это: «А тебе… сын, что за дело? Они ко мне приехали, а не к тебе. Черт тебя знает, кто ты таков! Довольно мы уже тебе служили». Поляки в глаза обзывали самозванца обманщиком и вором и кричали на него так, что он прятался от них. Не приставая пока к королю всем составом войска, находившегося в Тушине, поляки поодиночке переходили на его сторону. Бояре, находившиеся с вором, вместе с митрополитом Филаретом Романовым, которого, взявши в Ростове силою, поневоле держали в Тушине, отрекались разом и от самозванца, и от Шуйского, и заявляли желание отдаться Сигизмунду, с тем только, чтобы православная вера была сохранена ненарушимо.
Когда вор увидел, что ему нет надежды и его могут не сегодня-завтра лишить свободы, – переоделся в крестьянское платье, бежал из табора, вместе со своим шутом Кошелевым, в Калугу, и оттуда разослал грамоты, возбуждая русских везде по городам бить поляков, а их имущество свозить в Калугу. Одни говорят, что он сделал это с согласия Марины; другие, – что тайно от нее.
Сначала бегство его произвело большое волнение в таборе, но потом оно содействовало тому, что поляки стали податливее к предложениям комиссаров. Общее волнение всего лучше утишили бывшие в Тушине московские бояре, объявив, что они желают иметь царем Сигизмундова сына Владислава. Поляки решили послать к своему королю депутацию с тем, чтобы выторговать побольше выгод, а московские люди послали из своей среды митрополита Филарета и боярина Салтыкова с товарищами, в числе сорока двух человек, просить на царство Владислава.
После этого Стадницкий написал Марине письмо, не называл ее ни царицею, ни великою княгинею, а просто сендомирскою воеводянкою, уговаривал оставить честолюбивые замыслы и возвратиться в Польшу. Марина отвечала: «Я надеюсь, что Бог, мститель неправды, охранитель невинности, не дозволит моему врагу, Шуйскому, пользоваться плодами своей измены и злодеяний. Ваша милость должны помнить, что кого Бог раз осиял блеском царского величия, тот не потеряет этого блеска никогда, так как солнце не потеряет блеска оттого, что его закрывает скоропреходящее облако».
5-го января Марина отправила письмо из Тушина к королю и писала так: «Если кем на свете играла судьба, то, конечно, мною; из шляхетского звания она возвела меня на высоту московского престола только для того, чтобы бросить в ужасное заключение; только лишь проглянула обманчивая свобода, как судьба ввергнула меня в неволю, на самом деле еще злополучнейшую, и теперь привела меня в такое положение, в котором я не могу жить спокойно, сообразно своему сану. Все отняла у меня судьба: остались только справедливость и право на московский престол, обеспеченное коронацией, утвержденное признанием за мною титула московской царицы, укрепленное двойною присягою всех сословий Московского государства. Я уверена, что ваше величество, по мудрости своей, щедро вознаградите и меня, и мое семейство, которое достигало этой цели с потерею прав и большими издержками, а это неминуемо будет важною причиною к возвращению мне моего государства в союзе с вашим королевским величеством».
Бояре уехали к Сигизмунду просить Владислава: депутаты от тушинского войска поехали торговаться со своим королем о вознаграждении; они не забыли Марины, и король обещал ей дать удел в Московском государстве.
Но в тушинском лагере началось полное разложение: вор из Калуги требовал казни Рожинского и других, приказывал доставить в Калугу для казни изменников бояр, обратившихся к польскому королю, убеждал служивших ему поляков ехать в Калугу вместе с Мариною и расточал разные обещания. Тогда Марина явилась перед войском с распущенными волосами, плачущая, перебегала от одной ставки к другой, умоляла, заклинала не оставлять ее; «она, – говорит современник, – не останавливалась ни перед какими средствами, противными женской стыдливости». Ее появление довело волнение до междоусобия. Донские казаки и часть польских удальцов вышли из табора, с тем, чтобы идти в Калугу; атаман Заруцкий, впоследствии соединивший свою судьбу с Мариною, был тогда противником ее, он стал останавливать казаков, донес об их намерении Рожинскому, а Рожинский приказал ударить на уходящих казаков оружием. Произошла драка, стоившая жизни двум тысячам людей. Казаки все-таки ушли в Калугу, а с ними отправился князь Димитрий Тимофеевич Трубецкой и князь Засекин.
Тогда Марина оставила у себя в шатре письмо такого содержания: «Без родителей, без кровных, без друзей и покровителей мне остается спасать себя от последней беды, что готовят мне те, которые должны были бы оказывать защиту и попечение. Меня держат как пленницу. Негодяи ругаются над моею честью: в своих пьяных беседах приравнивают меня к распутным женщинам, за меня торгуются, замышляют отдать в руки того, кто не имеет ни малейшего права ни на меня, ни на мое государство. Гонимая отовсюду, свидетельствуюсь Богом, что буду вечно стоять за мою честь и достоинство. Бывши раз московскою царицею, повелительницею многих народов, не могу возвратиться в звание польской шляхтянки, никогда не захочу этого. Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому. Надеюсь, оно будет помнить свою присягу и те дары, которых от меня ожидают».
Ночью с 16-го на 17-е февраля Марина ускакала из Тушина, переодетая в гусарское платье, с одною служанкою и несколькими казаками. Путь ее лежал в Калугу, но она сбилась с дороги и попала в Дмитров, где был Сапега, который принял ее вежливо. В это время Скопин послал против Сапеги отряд под начальством князя Куракина. Ехать дальше Марине было нельзя. Она поневоле должна была запереться вместе с Сапегою в Дмитрове, и, когда, от сильного напора, осажденные начали падать духом, тогда Марина вышла на стену и сказала: «Смотрите и стыдитесь, я женщина, а не теряю мужество!» К счастью Сапеги и Марины, сами русские не могли долго оставаться под Дмитровом по недостатку запасов. Тогда Марина решилась ехать в Калугу к самозванцу.
Сапега сначала ее удерживал: «Не безопаснее ли вам, – говорил он, – воротиться в Польшу к отцу и матери, а то вы попадете в руки Скопина или Делагарди».
«Я царица всей Руси, – отвечала Марина. – Лучше исчезну здесь, чем со срамом возвращусь к моим ближним в Польшу». «Я вас не пущу против вашей воли», – сказал Сапега. «Никогда этого не будет, – ответила Марина. – Я не позволю собою торговать. Если вы меня не пустите, то я вступлю с вами в битву; у меня 350 казаков».
Сапега не стал ее удерживать. Она надела польский красный бархатный кафтан, сапоги со шпорами, вооружилась саблею и пистолетом и отправилась в дорогу. Она ехала до Калуги то верхом, то в санях. Казаки провожали ее до Калуги.
Вслед за тем, спустя месяц, Рожинский, остававшийся еще в Тушине, боялся, что, при всеобщей неурядице, если нападет на табор Скопин, то будет ему плохо. 15 марта он объявил, что всякий может идти куда хочет, зажег табор и ушел в Волок. Часть казаков тогда же ушла к вору в Калугу; другая, тысяч до трех, пошла за Рожинским. Под Иосифовым монастырем произошло новое междоусобие. В этой суматохе Рожинский упал на каменную лестницу монастыря, зашиб себе бок, заболел и вскоре умер. Большая часть из бывших с ним поляков перешла к королю. Немногие ушли в Калугу. Сапега поехал также к королю, а от короля отправился к вору, и там служившие самозванцу поляки избрали его гетманом.
