Дьяк ничего не отвечал на такую знаменательную речь и приказал спустить вечевой колокол. Псковичи плакали по своей воле; разве только грудной младенец не плакал – говорит современник. Колокол отвезли к государю в Новгород.

Сам великий князь приехал в Псков с вооруженной силой: вероятно, он не доверял покорности псковичей. Через два дня после приезда, 27 января, государь созвал так называемых лучших людей в «гридню» (место сбора дружины), а простой народ на двор. Боярам объявили первым, что государь их жалует, не вступается в их имущества, но так как были государю жалобы на их неправды и обиды, то им жить в Пскове не пригоже: государь их жалует на Московской земле и им следует тотчас ехать в Москву со своими семействами. Простому народу объявили, что его оставят на месте прежнего жительства под управлением великокняжеских наместников, которым псковичи должны повиноваться.

До тpexcoт семейств было отправлено немедленно в Москву; женам и детям их дали срок собраться в путь один только день. Отправлены были также жены и дети тех псковичей, которые прежде были задержаны в Новгороде. Хотя великий князь и объявил, что он не вступается в их достояние, но дело у него расходилось с обещанием: изгнанники потеряли свои дворы, свои земли, все было роздано московским людям, которых Василий Иванович перевел в Псков вместо сосланных, а последних водворили на Московской земле и частью в самой Москве. Но он не тронул, подобно своему отцу, церковных имений.

Московское управление казалось невыносимым для псковичей, пока они с ним не свыклись. Наместники и дьяки судили их несправедливо, обирали их без зазрения совести, а кто осмеливался жаловаться и ссылаться на уставную великокняжескую грамоту, того убивали. Иноземцы, жившие прежде в Пскове, удалились оттуда. Многие из псковичей, не в силах более сжиться с московским порядком вещей, разбегались или постригались в монастырях. Торговля и промыслы упали. Псковичи пришли в нищету; только переселенцы из московской земли, которым наместники и дьяки покровительствовали, казались несколько зажиточными. На обиду от москвича негде было псковичу найти управы: при московских судьях, говорит летописец, правда улетела на небо, а кривда осталась на суде. Впрочем, и правители Пскова поневоле работали не для себя, а для великого князя. Был в Пскове, после уничтожения вечевого устройства, в течение семнадцати лет дьяк Михаил Мунехин, и, когда умер, государь захватил его имущество и начал разыскивать, что кому он был должен при жизни; его родные и приятели по этому поводу подвергались пыткам. После него, говорит летописец, было много дьяков, и ни один поздорову не выезжал из Пскова; каждый доносил на другого; дьяки были «мудры», казна великого князя размножалась, а земля пустела. Черты эти не были принадлежностью одного Пскова, но составляли характер московского строя, в Пскове же казались более, чем где-нибудь, поразительными, по несходству старых нравов и воззрений с московскими. Современник Герберштейн замечает, что прежние гуманные и общительные нравы псковичей, с их искренностью, простотой, чистосердечием, стали заменяться грубыми и развращенными нравами.

Разделавшись со Псковом, Василий опять обратился на Литву. Тотчас после мира с Сигизмундом возникли взаимные недоразумения. Сигизмунд домогался, чтобы ему выдали Михаила Глинского, а сообщников последнего казнили перед королевскими послами. Вдовствующая королева Елена, со своей стороны, просила о том и сообщала брату, что Михаил своими чарами был причиной смерти ее мужа Александра. Великий князь московский не удовлетворил этим требованиям. Глинский сносился с датским королем и возбуждал его против Сигизмунда. Письма его были перехвачены. Сигизмунд жаловался и снова просил казнить Глинского. Василий не только не сделал угодное Сигизмунду, но держал Глинского в большой милости. На границах двух государств происходили между подданными разные столкновения, подававшие повод к беспрестанным жалобам. Наконец, в 1512 году, в октябре, Василий придрался к Сигизмунду, будто его сестра Елена терпит оскорбления от воевод виленского и троцкого, будто бы они взяли у нее казну, отослали от нее людей, не дают воли управлять городами и волостями, данными ей покойным мужем. Сигизмунд отрицал все это и говорил московскому послу: «Поезжай с нашим писарем к невестке нашей и спроси ее сам; пусть она при нем и при тебе скажет, правда ли это или нет, и что от нее услышишь, передай нашему брату». Грамоты Елены, писанные около этого времени, показывают, что Елена невозбранно управляла и судила в жмудских волостях, которые были даны ей во владение. Но Василию нужно было к чему-нибудь прицепиться. Нашелся еще один повод. Менгли-Гирей заключил союз с Сигизмундом, а сыновья хана сделали набег на южные области московского государя. Хотя Менгли-Гирей уверял, что сыновья поступали без его повеления и ведома, Василий объявлял, что этот набег сделан с подущения Сигизмунда, и отправил к польскому королю «складную» грамоту, т.е. объявление войны, выставляя самым благовидным предлогом к этому оскорбления, нанесенные сестре его Елене.

В распоряжении московского государя было большое количество войска (он мог выставить далеко более 100000). Главная сила состояла в детях боярских, специально составлявших военное служилое сословие. Они выходили на войну на своих малорослых, слабоуздых конях и на таких седлах, на которых нельзя было поворачиваться на сторону. Оружие у них составляли главным образом стрелы, бердыши и палицы. Кроме того, за поясом у московского воина заткнут был большой нож, а знатные люди носили и сабли. Русские воины умели ловко обращаться, держа в руках в одно и то же время и узду, и лук, и стрелы, и сабли, и плеть. Длинный повод с прорезью был намотан вокруг пальца левой руки, а плеть висела на мизинце правой. У некоторых были и копья. Для защиты от неприятельских ударов, те, которые были побогаче, носили кольчуги, ожерелья, нагрудники, и немногие – остроконечный шлем. Другие подбивали себе платье ватой. При Василии учреждался новый отряд войска, называемый «пищальники», вооруженные огнестрельным оружием. Артиллерия (наряд) употреблялась, собственно, при осаде или защите городов; но Василий начал вводить мало-помалу как артиллерию, так и пехоту в битвах. Кроме пищальников была еще «посоха» из жителей разного рода, набранных по особым распоряжениям. У воина были свои запасы, обыкновенно на вьючных лошадях, которых он вел с собой. Запасы состояли чаще всего из пшена, солонины и толокна; иные бедняки дня по два, по три говели; но воеводы и вообще начальники часто кормили наиболее бедных. В битвах русские того времени были очень смелы и порывисты и выходили в бой под музыку, которая состояла у них из труб и так называемых сурьм или сурьн, на которых они играли не переводя дух. Но вообще русские неспособны были выдерживать долгого боя и, по выражению Герберштейна, вступая в бой, будто хотели сказать неприятелю: бегите или мы побежим; они легко поддавались паническому страху и, захваченные в бегстве неприятелем, отдавались ему в руки без сопротивления или просьбы о пощаде.

Московский государь рассчитывал на успех в войне, главным образом, потому, что, при посредничестве Михаила Глинского, вошел в сношения с императором Максимилианом, который надеялся овладеть, после смерти Сигизмундова брата Владислава, венгерской землей. Еще не дождавшись формального договора с императором, Василий начал войну и, главным образом, домогался овладеть Смоленском. В течение 1513 года он два раза подступал к этому городу, но безуспешно. В феврале 1514 года императорский посланник Сницер-Памер заключил в Москве договор, по которому австрийскому двору уступались прусские области, прежние владения тевтонского ордена, принадлежавшие со времен Казимира Польше, а Москве – Киев и прочие русские города. Это был первый в истории договор о разделе польских земель между соседями, предвестник того, чем должна была решиться судьба Польши в отдаленном будущем. В связи с дружелюбными отношениями Московского государства состоит договор, заключенный с ганзейским союзом немецких городов, по которому возобновлялась старинная торговля. В июле того же года Василий в третий раз подступил к Смоленску и так сильно начал палить в него из пушек, что на осажденных нашел страх. Начальствовавший там Юрий Сологуб был человек неспособный, не мог утишить волнения и сдал город. Смоленский владыка Варсонофий со всем духовенством, наместником и многими из народа прибыл в стан московского государя и просил принять свою вотчину с тихостью. Василий въехал в Смоленск. Радость для Москвы была чрезвычайная. В противоположность обычной своей бережливости, московский государь жаловал не только своих служилых, но даже дал по рублю литовцам и отпустил их всех с их начальником Сологубом, которому в Литве тотчас отрубили голову. Взятие Смоленска внушило такое уважение к силе московского государя, что князь мстиславский добровольно поддался Москве, а за ним мещане и черные люди Дубровны и Кричева. Василий никого не переводил из Смоленска в московскую землю, дарил смольнянам меха, бархаты, камки, ковши и утверждал все уставы литовских князей, к которым смольняне уже привыкли. Только Глинский в это время сделался недоволен Василием. Польские историки преимущественно его внушениям приписывают сдачу Смоленска. Он надеялся, что Василий даст ему Смоленск в удел, но московский государь, получив от прародителей завещание уничтожать уделы, не расположен был плодить их вновь. Глинский написал к Сигизмунду, приносил повинную за прежнее преступление, предлагал свои услуги, обещал снова привести Смоленск под власть короля и подвести на погибель московское войско. Сигизмунд согласился на его предложения; но кто-то из близких Глинского дал об этом знать московскому воеводе Булгаку, который поймал Глинского и доставил великому князю московскому, а Василий отправил его в Москву. Вслед за тем Азовское войско, шедшее по приглашению Глинского, напало на московское войско под Оршей. Предводительствовал им князь Константин Острожский, в начале царствования Васильева убежавший в Литву из Москвы, где он был связан насильно данной присягой служить московскому государю. Острожский, хотя русский по вере и предкам, ненавидел Москву, страстно желал отомстить ей и теперь достиг своей цели. Все московское войско поражено было наголову. Пало до 30000 человек. Воеводы, знамена, пушки – все досталось победителю. Острожский шел к Смоленску. Весть о его победе произвела там переворот. Смольняне составили заговор сдать город Литве. Владыка Варсонофий был в сговоре с ними. Но оставленный в Смоленске воеводой князь Василий Васильевич Шуйский узнал об этом заранее, и как только Острожский подступил к городу, приказал повесить в виду его на стенах всех заговорщиков и надеть на них те самые подарки, которые они получили от московского великого князя. Пощажен был владыка Варсонофий, которого Шуйский отправил потом в Москву. Острожский отошел от Смоленска, не взяв его, но победа, одержанная им под Оршей, поднимала в деле войны сторону Литвы. Недавно передавшийся Москве князь Мстиславский, а также жители Дубровны и Кричева опять присягнули Сигизмунду. Видно, тогдашнему населению этого края было все равно: что Москва, что Литва, и оно преклонялось перед силой.