– Опухоль, почти невидимая невооруженным глазом, давит на ее глазной нерв. Моя мать говорит, что в Англии живет крупный специалист по глазным болезням, профессор, который оперирует подобные опухоли лазерным лучом.
– Вот как! – удивился Аввакум. – Так чего же малышка ждет? Почему она туда не поедет?
Прокопий посмотрел на него с открытым презрением, его взгляд вспыхнул негодованием и болью.
– Одолжите ей две с половиной тысячи фунтов стерлингов на лечение в клинике, где работает этот профессор, и она сразу же поедет, уважаемый товарищ! Может быть, вы окажите ей эту маленькую услугу, а?
– Я бы с удовольствием! – пожал плечами Аввакум. – Будь у меня фунты стерлингов!
– Тогда не спрашивайте, «чего же малышка ждет», и не давайте советов относительно немедленной поездки! Мы бы сами знали, что делать, будь у нас фунты стерлингов!
Он подошел к письменному столу и стоя написал фломастером несколько строчек на листке бумаги. Потом вчетверо сложил его, сунул в бумажник и сел напротив Аввакума.
– Если Роза, дай бог, когда-нибудь прозреет, вы женитесь на ней?
– На Розе? – Прокопий от удивления развел длинными руками. – Как вам могла прийти в голову такая дикая мысль?
– Почему дикая? – удивился в свою очередь Аввакум.
– Потому что Роза мне как сестра, вот почему! Вы могли бы лечь в кровать со своей сестрой?
– Боже сохрани! – засмеялся Аввакум.
И в тот же миг в его душе промелькнула мрачная тень. Это было давнее воспоминание, лежавшее на дне его памяти, как в глубоком колодце. Теперь же, неожиданно всплыв на поверхность, оно заставило его вздрогнуть всем телом, как содрогаются, коснувшись еще не остывшего покойника. Прокопий негодовал при одной лишь мысли, что мог бы лечь в постель с женщиной, к которой относился как к сестре, а в свое время Боян Ичеренский в Момчилово спал с собственной сестрой, и это его абсолютно не волновало. Могло бы это означать, что Прокопий «лучше» Ичеренского? Если не считать того греховного ложа, Боян, откуда ни взгляни, был более приятным человеком. Он был общителен, остроумен, весел, а Прокопий – замкнут и мрачен, да еще и груб. Боян был приветлив и любезен, а Прокопий – замкнут и дерзок. И надменен. И все же при первой встрече с Бояном в душу Аввакума закралась тревога охотника, по пятам которого крадется зверь. А Прокопия (по крайней мере до сегодняшнего вечера) он воспринимал как симпатичного дикаря. Был ли этот дикарь шпионом и не является ли подобное дикарство шпионской маской – хорошо пригнанной, помогающей скрыть истинное лицо?
«Человек – это звучит гордо, но от человека всего можно ожидать!» – повторил про себя Аввакум любимый афоризм. И понял, что в данный момент испытывает лишь одно великое желание – не разочароваться в человеке, который сидит напротив и насупившись смотрит на него.
– А время бежит, не стоит на месте! – демонстративно зевая, напомнил Прокопий.
«И зевает фальшиво», – с досадой подумал Аввакум. Он взглянул на часы, указывавшие, что перевалило за три после полуночи.
– Надеюсь, с приходом нового дня все неприятности забудутся и все будет хорошо! – Аввакум встал и протянул хозяину руку.
– Я провожу вас через гостиную! – бесцеремонно сказал Прокопий. – Человеку со званием и положением не пристало пользоваться черным ходом, через который выносят мусор!
«И которым при необходимости пользуетесь вы и ваши ночные гости», – хотел добавить Аввакум, но промолчал.
Ночь встретила его влагой и тишиной, на лицо упали мелкие капельки дождя. Спустя несколько секунд рядом появился капитан Петров.
– Бегом за угол, на улицу Девятого сентября, к проходному двору, куда можно попасть из этого дома. Предполагаю, оттуда выедет на машине инженер Сапарев. Если действительно выедет, то не выпускать из виду, пока не вернется. Теперь – внимание: в бумажнике инженера находится листок, исписанный черным фломастером. Мне надо знать, что написал Сапарев на этом листке! Действуй!
Он спрятался в дверях соседнего подъезда. Не прошло и минуты, как в ночной темноте, убаюкиваемой тихим шелестом дождика, взревел мотор автомобиля. Шум донесся с улицы Девятого сентября.
Инженер Сапарев отправился в путь.
Аввакум возвращался пешком. Это была его погода, сеял легкий дождик.
Он уже не думал о работе, о незапертом сейфе, сверх-секретных документах, которых, возможно, касалась чужая, вражеская рука. Сейчас в его мыслях не было и Прокопия Сапарева, за каждым шагом которого следила Аввакумова бригада и в бумажнике которого находился листок со строчками, наспех написанными черным фломастером. От тех строчек, может быть, зависела судьба архиспециальнейших из специальных сталей, а может, лишь судьба маленькой ясновидицы, воспринимавшей людей как светлые и темные пятна.
Аввакум ни о чем не думал.
Он неторопливо шел молчаливыми, глухими и безлюдными улицами. Чего спешить – в холостяцкой квартире его не ждет ничего такого, ради чего стоило бы «жать на педали», там нет даже камина, у которого можно, надев халат, выкурить перед сном последнюю трубку…
Ничегошеньки.
А здесь была тишина сонных улиц и их величайшее богатство – шепот, ласковый шелест дождя. Как-то раз кто-то, говоря о нем, назвал все это «сантиментами». Что за дурак! Назвать сантиментами ласковый шепот дождя!
Нет, тихий дождь – это история, писанная тысячелетиями. И тысячи лет назад тихий дождь так же шумел, так же нашептывал. Бормотал взволнованные слова, навевал раздумья о прошлом и будущем.
Пускай дураки видят здесь сантименты!
Какое дело ему до этого?
В городе H. не любили каминов. Вчерашние деревенские жители гордились своими электрическими и газовыми плитами, а на камин, как и на все простые атрибуты быта, смотрели как на что-то вышедшее из моды, устаревшее, о чем даже стыдно вспоминать.
В комнате Аввакума горел электрический радиатор, электрическая колонка в ванной также работала безотказно. Он принял душ и накинул халат, с которым не разлучался даже в командировках. Потом сел за столик, где складывали его почту, и, набивая трубку, стал искать глазами среди россыпи писем то, что могло бы вызвать у него любопытство и желание прочесть его прежде других. Он не знал, откуда придет это письмо и кто его пошлет, он был уверен, что в один прекрасный день оно непременно появится у него на столике. И вот лишь сегодняшним дождливым утром оно действительно появилось и сразу привлекло внимание Аввакума, хотя и не лезло нахально на глаза.
Письмо пришло от Анастасия.
Аввакум распечатал его не торопясь, медленно, желая растянуть удовольствие. Он уже предчувствовал, как от этих строк повеет ароматами смолистой сосны и дикой герани, как зазвенят они женским смехом, напомнят о человеке с доброй и нежной душой, вынужденном превратиться в жестокого и беспощадного охотника.
Но письмо было коротким и деловым, будто его писал помощник Аввакума, аккуратный капитан Петров.
«… Сколько раз я приглашал тебя в мою новую „резиденцию“, которая находится в километре от села Воднянцы и в двух часах езды на автомобиле от города Н. Но нынче обстановка настолько усложнилась, что ты обязан приехать немедленно – не из-за сентиментальных чувств к другу, а в силу профессионального долга. Дело в том, что в ночь на двадцатое, а потом в ночь на двадцать первое в болотистой местности вблизи моей „резиденции“ умерщвлены сильнодействующим цианистым ядом обе мои собаки (чистокровные волкодавы). Осмотрев трупы, я установил, что собаки яда не глотали, он был им впрыснут в кровь. Как? Псы были злые, как черти, и никого не подпустили бы к себе, не говоря уж об инъекции. Как им впрыснули яд, кто и почему их убил, кому они мешали, если я живу в километре от села и от главного шоссе? Подобные вопросы, как мне кажется, относятся к сфере твоих профессиональных интересов! Поторопитесь! Трупы собак еще лежат в кустах на болоте, куда редко ступает нога человека».
Аввакум оставил письмо на столе, не сводя с него теплого взгляда. «Может, это работа браконьеров, – подумал он про себя. – Хитрости им не занимать, они сами придумают, как без шуму ликвидировать двух голосистых и злых псов! А может, как допускает Анастасий, собаки кому-то и мешали. Кому-то, например, нужно что-то припрятать или тайком встретиться с кем-то, а рядом крутятся собаки, лают. Тогда к ногтю их – и делу конец».
