— Может быть, — согласился я.

— Ему явно нравилось бояться Отто, а это род любви, верно?

— Да. Существует много родов любви, Изабель.

Она постепенно обнажала сцену. Убогая, голая коричневая гостиничная комната возникала из-под груд легких как пух одеяний, которые Изабель быстро сворачивала в фантастически крохотные квадратики и укладывала в чемоданы. Словно птица превращалась в человека.

— Думаю, он хотел, чтобы Отто ударил его.

— Так он не сказал тебе, куда уезжает? — спросил я.

— Нет. В его письме было написано только, что он уезжает за границу. Осмелюсь предположить, что в Америку. Ах, я не надеюсь встретить его вновь, Эдмунд, правда не надеюсь.

Она вздохнула. И я вздохнул, решив не рассказывать Изабель о своем последнем разговоре с Дэвидом. Лучше промолчать и позволить глубинному смыслу ситуации оставаться полностью скрытым. Простота лучше, чем загадка. Я сел на кровать, простыни с которой уже были убраны. Наши голоса заметались эхом по голой комнате. Как же мы все были оголены: Отто, Изабель, Дэвид — и я!

— В Америку. Понятно. Изабель, с тобой все будет хорошо? В смысле, если тебе нужны деньги, Отто, конечно…

— О, у меня есть немного своих денег, не волнуйся. Я тебя не шокировала, а, Эдмунд?

— Шокировала? Дорогая Изабель, конечно нет! Я просто беспокоился…

— Да, конечно. Но я думала, что могла тебя шокировать, ты ведь такой чистый и честный человек. Я знаю, тебе было противно смотреть, как мы с Отто устраиваем неразбериху. Тебе не кажется, что этосделало ее еще хуже?

— Изабель, мне нечего сказать. Как я могу судить? Я только хочу, чтобы вы оба были счастливы, а прежде вы явно не были. Я полагаю, это расставание… оно неизбежно?

Она повернулась ко мне, и я увидел, как она преобразилась. Ее круглое решительное личико стало как будто более пухлым и молодым, собранным и гармоничным, очищенным от беспокойства. Теплое сияние струилось изнутри, подобно свету сквозь алебастр, и в глазах ее было что-то от той странной, почти радостной пустоты, которую я видел в глазах Отто. Но в отличие от него новая Изабель не казалась распавшейся, напротив, более сосредоточенной, более человечной, более цельной. Разрушаться и терять рассудок было не в ее натуре.

— Да, — сказала она. — Думаю, я давно уже знала, что с Отто все кончено. С ним все было кончено в тот миг, когда он начал бить меня. Насилие — страшная вещь, и в конце концов от него можно только уйти. Но я не видела этого. Я продолжала жалеть его самым гадким образом.

— Гадким образом?

— Да. Это было не настоящее сострадание, а всего лишь навязчивое ощущение связи с ним, так что жалеть его было все равно что жалеть себя.

— А теперь ты жалеешь его?

— Не знаю. Я сейчас не могу о нем думать. Подумаю позже, когда станет проще. Хорошо, что Флора вернулась. С Флорой он не пропадет. Ему было хорошо с Лидией, пока я не явилась. Флора о нем позаботится.

— Не хочешь повидать ее до отъезда?

— Нет. Бывают минуты, когда надо просто развести руки и все отпустить. Мы только навредим друг другу, если я увижу ее теперь. Возьми яблочко, Эдмунд. Я припасла немного оранжевых пепинов специально для тебя.

— Нет, спасибо.

Я поудобнее устроился на кровати и в замешательстве засмотрелся на невестку. Она была загадочно, сверх всякой меры полна собой. Я осознал, что в прошлом она всегда существовала лишь наполовину. Теперь же она раздулась до целой Изабель. Солнце, сверкающее в ярко-голубом небе, послало длинный луч в окно и озарило ее радостное лицо и волосы, когда она склонилась над чемоданом. Миллионы золотистых искорок бегали по ней в солнечной дымке.

— Похоже, ты счастлива, — сказал я почти обвиняюще.

— Нет, просто реалистична. Я научилась видеть. Вот почему ты можешь видеть меня.

— А раньше ты не умела видеть?

— Нет. Я жила с черным покрывалом, намотанным на голову. Вон, выгляни в окошко.

Я подошел к ней, и мы вместе уставились на ярд черной, похожей на уголь земли с парой пятен ярко-зеленых сорняков. На нем стояли две припаркованные машины. Из-под одной вынырнула полосатая кошка и принялась тереться о кирпичный угол.

— Видишь ту кошку?

— Да, конечно.

— Ну а я до последнего времени не смогла бы увидеть ее. Теперь она существует, она там, и, пока она там, меня там нет, я просто вижу ее и позволяю ей быть. Помнишь то место из «Старого Морехода», где он видит водяных змей? «О, счастье жить и видеть мир — то выразить нет сил!» [35]Вот оно каково — внезапно научиться видеть мир и любить его, обрести свободу от себя…

Я понимал ее.

— Да. Я рад насчет кошки. Но куда ты собираешься, Изабель?

— Домой в Шотландию, к отцу. Он еще жив и всегда терпеть не мог Отто, так что кого-то я порадую. Наверное, верну себе девичью фамилию.

— И что это за фамилия?

— Лермонт.

— Хорошая фамилия. Ты знаешь, что так звали русского поэта Лермонтова? Его предки были шотландцами…

— Да, знаю, и его убили на дуэли в возрасте двадцати шести лет. Ты говорил мне все это, Эдмунд, и теми же самыми словами, когда мы впервые встретились, до того как я вышла за Отто. Разве ты не помнишь?

Я не помнил. Не сумел вызвать из пропасти времени воспоминание о разговоре с юной далекой Изабель. Я посмотрел на нее с печалью и недоумением.

— Нет. Странно, что я когда-то говорил эти слова и забыл их. Из-за этого кажется, что человеческие существа, в конце концов, всего лишь механизмы.

— Я никогда не чувствовала себя механизмом меньше, чем теперь. Я прекрасно помню тот случай. Много думала о нем в последнее время. Поможешь мне закрыть чемодан?

Я взялся за чемодан и мазнул рукавом по ее голой руке. Она пахла ароматным, косметическим, животным теплом. Чемодан с лязгом защелкнулся. Коричневая комнатка стала совсем голой, обезличенной, она ждала, когда мы уйдем.

— Что ты собираешься делать в Шотландии? Найдешь работу?

— Ну… Да сядь же, Эдмунд, ты заслоняешь весь свет, когда стоишь. До чего же здесь жарко — прямо средиземноморская погода! И убери свои длинные ноги с дороги. Я должна тебе кое-что сказать, вообще-то кое-что совершенно чудесное.

— Что?

— Я беременна.

Она переместилась в луч солнечного света, и на ее лицо и волосы словно осела золотистая пыль. Изабель улыбнулась мне сквозь позолоченную дымку. Я смотрел на нее в смятении, толком не уверенный, что должен чувствовать.

— Дэвид?

— Да, разумеется. Разве не потрясающе?

Она засмеялась с чистой радостью.

— Ах, Изабель… если ты рада, то и я рад, очень рад. А Дэвид знает? Или Отто?

— Нет. Я не скажу никому, кроме тебя. Это мое личное дело.

— Ты уверена?

— Да. Теперь у меня наконец есть будущее, я обладаю будущим, оно здесь.Я никогда по-настоящему не владела собственной жизнью. Я должна быть независимой, мыдолжны быть независимыми — теперь.

— Ребенок, — произнес я. — Как странно! Все становится совершенно другим. Ребенок — наполовину еврей.

— Ребенок — наполовину шотландец.

— Ребенок — наполовину русский. Лермонтов. Ах, Изабель, я так рад!

— Мой ребенок. Каким Флора никогда не была. Он будет мой, только мой.

Что-то в ее словах обеспокоило меня.

— Знаешь, ему понадобится… особенно если родится мальчик…

— Мужчина в доме? Да, я знаю. Эдмунд, как насчет того, чтобы на мне жениться? Ты мне всегда ужасно нравился. С тех пор как рассказал о Лермонте.

— Извини… я не могу… я правда очень тронут, очень благодарен… но… понимаешь, есть кое-кто еще.

— Кое-кто еще. Да ты загадочный тип, Эдмунд! Ладно, ладно, не красней так, хотя хочу сказать, что тебе это очень идет вкупе с остатками синяка под глазом, — эдакий эффект винных пятен. Только не беспокойся обо мне и, ради бога, не начинай извиняться!

— Мне очень жаль, Изабель. Но ты же знаешь, я всегда буду рядом, если понадоблюсь тебе и юному Лермонтову.