— Ну, может быть. Так или иначе, она, наверное, просто разделила собственность между нами. Проблем быть не должно. Я отдам тебе половину стоимости дома.

— Думаю, более вероятно, — сказал я, — что она оставила все тебе и вычеркнула меня из завещания.

— Не знаю, — произнес Отто. — Мы жуть как много ссорились в последние годы. А ты был где-то далеко. Она могла точно так же оставить все тебе и вычеркнуть меня. Юмор вполне в ее духе!

Он издал свой оркестровый смешок, запихивая в рот последнюю пригоршню мяты и одуванчиков.

— Если и так, — сказал я, — разумеется, я поделю все с тобой поровну.

— Что ж, как и я с тобой, если она оставила все мне.

Мне показалось, что это соглашение немного невыгодно Отто, ведь куда больше шансов, что если наследник один, то это он. В конце концов, это ему пришлось терпеть Лидию в последние годы. Однако я решил, что успею поспорить об этом, когда придет время.

— Спасибо, Отто. Полагаю, она как-то обеспечила Мэгги?

— Думаю, да. Если нет, это сделаем мы.

— Мэгги собирается остаться здесь?

— Конечно, — с некоторым удивлением подтвердил Отто. — А куда ей идти? Здесь ее дом. Она много лет не была в Италии.

Раздались тихие шаги, и из-за могильного камня вышел человек. Это был Лэвкин с подносом. Я не слышал, как открылась наружная дверь, и сообразил, что он, наверное, уже какое-то время прятался среди камней и подслушивал наш разговор. Я не доверял ни одному из юнцов Отто.

Парень подошел к Отто, который с покорностью маленького мальчика, повинующегося няне, отдал ему тарелку с жирными остатками еды. Лэвкин аккуратно поставил ее на поднос. Он с некоторым лукавством покосился на меня, вытянув длинную шею, словно животное, и нахально скривив большой рот. Длинные каштановые волосы упали ему на глаза, когда он наклонился, ловко смахивая крошки лепешек и сыра, которые млечным путем усеяли перед куртки Отто. Затем он пальцем убрал кусочек масла со щеки Отто, легко уравновесил поднос на руке и выпрямился, весь внимание.

— И когда я вернусь, хозяин Отто, будем работать, да?

— Да, Дэвид, — согласился Отто.

Ворча и икая, он покорно поднялся на ноги, а юноша, еще раз весело глянув на меня, исчез среди камней.

Я разозлился.

— Почему ты позволяешь ему обращаться с тобой в такой дурацкой манере?

Отто задумчиво поднял деревянную кувалду и взвесил ее в руке.

— Он хороший парень. И пожалуй, привязан ко мне.

Он говорил то же самое обо всех своих учениках, обычно перед лицом вопиющих свидетельств обратного по обоим пунктам.

Я пожал плечами. Настало время покинуть Отто с его проблемами.

— Что ж, мне пора…

Отто потащился за мной. Мы перебрались через небольшой участок, занимаемый мраморными глыбами, и открыли дверь. В мастерской было холодно и серо, наверное, оттого, что сверху лился прозрачный северный свет. А за дверью царили влажные солнечные джунгли английского лета. За углом дома, где дикий виноград светло-зеленой бумажной аппликацией льнул к черновато-красному кирпичу, виднелся треугольник лужайки, казавшийся почти золотым на солнце. В самом сердце сей золотистой дымки стояла Флора, точно ждала чего-то. Она надела шляпу и завязала под подбородком большой синий бант. Когда дверь мастерской открылась, девушка повернулась и медленно удалилась в зеленую тень, к лесу. Мгновение мы молча наблюдали за нимфой.

— Невинность, невинность, — сказал Отто. — Быть хорошим — значит всего лишь никогда не терять ее. Как зло входит в жизнь? Почему это происходит? И все же когда-то мы были невинны…

5 Флора и опыт

— Дядя Эдмунд, можно с тобой поговорить?

Оставив Отто в мастерской, я шел через лужайку. Собирался на ходу помахать Флоре рукой, не вторгаясь в ее летнее уединение, и отправиться собирать свои вещи. Прощание можно отложить до той минуты, когда прибудет такси, — так оно неизбежно выйдет коротким. Однако, заметив мое появление, Флора решительно повернулась ко мне, и избежать ее было нельзя.

— Привет, Флора. Сто лет не виделись. Может, теперь, когда ты так выросла, будешь называть меня просто Эдмундом?

Рядом с ней я ощущал неловкость. Она была уже не та маленькая девочка, которую я знал, но еще и не женщина. Она казалась вечной лесной нимфочкой, добрым духом с итальянской картины, слишком гладкой, слишком стройной, слишком светящейся, чтобы и впрямь состоять из плоти. Я увидел ее такой же, какой увидел Отто, — излучающей невинность, и язык мой онемел.

— Ты еще не был у ручья, — сказала Флора, — Он совсем изменился. Пойдем посмотрим.

— У меня мало времени. Но я немного пройдусь.

Было бы грубо отказывать ей. Я шел и вновь слышал из открытого окна Изабель печальную музыку Сибелиуса. Изабель завернулась в свой «дикарский плащ». Интересно, наблюдает ли она за нами?

На краю лужайки вперемежку росли хвойные деревья и березы, очень высокие березы с длинными голыми серебряными стволами и воздушной листвой наверху, они больше напоминали эвкалипты, чем обычные южные березы. Там, где ручей появлялся и на мгновение касался лужайки, деревья расступались, образуя арку, через которую видно было, как мерцает бамбук, оттого что солнце расцвечивает бегущий поток золотистой зеленью. Это были сладостные миниатюрные джунгли, из тех, что радовали глаз Анри Руссо. [16]И, несмотря на все тревоги и ощущение отложенной великой боли, в тот миг у меня перехватило дыхание и я не в силах был воспринимать отдаленный узор острых листьев бамбука в раме из березовых колонн иначе как чудесный объект для гравюры. Конечно, к этому объекту я уже обращался, но, как сказала Флора, он совсем изменился. Мы ступили на тропинку, бегущую вдоль ручья.

По мере того как мы взбирались на холм, березы и хвойные деревья сменялись бамбуком, окаймлявшим водный поток, и переплетенными кустами камелий на его склонах. Бамбук вторгся в ручей, его прямые крепкие стебли кучками торчали прямо из воды, в то время как поток, более, чем когда-либо, задушенный россыпью круглых серых камней, извивался коричневато-черной змеей под тронутыми солнцем арками. Вдали бормотал водопад. Берега пышно поросли дикими цветами и травами, сделав тропинку невидимой и почти непроходимой. Путаница смолёвки и кукушкиного цвета уступила место шиповнику и бузине, а Флора упрямо все шла и шла впереди меня в зеленом полумраке.

Удивительная красота пейзажа мгновенно повергла меня в транс. Моя натура нередко так шутила со мной — внезапно очаровывалась окружающим миром, когда какая-то отдельная сцена так блистала снаружи и изнутри, что вышибала дух и заставляла забыть обо всех прежних намерениях. Красота столь самозабвенна. И все же я отчетливо видел Флору, видел, что ее платье с пышной юбкой не белое, как мне казалось, а бледно-голубое, усыпанное крошечными черными веточками цветов. Ее тяжелые, густые, прямые волосы, все еще неубранные, развевались и падали на плечи подобно покрывалу, а когда она время от времени наклонялась, чтобы отцепить от платья приставшую травинку, я видел ее профиль, бледную веснушчатую щеку и решительный, чуть вздернутый носик. Короткая верхняя губа и выдающийся вперед рот напоминали мою мать. Но лицо Флоры было крупнее, черты его были тяжелее и, как до меня вдруг дошло, современнее. Одновременно я понял, что Флора, должно быть, выше и Лидии, и Изабель. Теперь она меньше походила на Алису в Стране чудес и больше — на деревенскую девушку, правдиво и непритязательно нарисованную каким-нибудь честным и скромным художником в начале века. В ней была некая простота, некая нескромная прелесть.

Я был приведен в чувство большой жгучей крапивой, которая лениво мазнула меня по тыльной стороне руки, оставив частую россыпь крохотных раскаленных уколов. Ойкнув, я предложил Флоре:

— Слушай, давай я пойду впереди. О чем я только думал? Тебя же, наверное, совсем измучили ежевика с крапивой. Или, может, повернем назад?

вернуться

16

Руссо Анри (по прозвищу Таможенник, 1844–1910) — французский живописец-самоучка.