Устроив птиц, Егор надолго оставил их: ходил по массиву, клеймил сухостой для школы. А директору напилил лично не только потому, что уважал ученых людей, но и для разговора.

Разговор состоялся вечером у самовара. Жену - докторшу, что столько раз Кольку йодом мазала, - к роженице вызвали, и директор хлопотал сам.

- Покрепче, Егор Савельич?

- Покрепче. - Егор взял стакан, долго размешивал сахар, думал. - Что же нам с Нонной-то Юрьевной делать, товарищ директор?

- Да, жалко. Хороший педагог.

- Вам - педагог, мне - человек, а Юрию Петровичу - зазноба.

То, что Нонна Юрьевна для Чувалова - зазноба, для директора было новостью. Но вида он не подал, только что бровями шевельнул.

- Официально разве вернуть?

- Официально - значит через «не хочу». Нам годится, а Юрию Петровичу - вразрез.

- Вразрез, - согласился директор и пригорюнился.

- Видно, ехать придется, - сказал Егор, не дождавшись от него совета. - Вот зазимует, и поеду. А вы письмо напишите. Два.

- Почему два?

- Одно - сейчас, другое - погодя. Пусть свыкнется. Свыкнется, а тут я прибуду, и решать ей придется.

Директор подумал и принялся за письмо. А Егор неторопливо курил, наслаждаясь уютом, покоем и директорским согласием. И оглядывался: сервант под орех, самодельные полки, книги навалом. А над книгами картина.

Егор даже встал, углядев ее. Красным полыхала картина та. Красный конь топтал иссиня-черную тварь, а на коне том сидел паренек и тыкал в тварь палкой.

Вся картина горела яростью, и конь был необыкновенно гордым и за эту необыкновенность имел право быть неистово красным. Егор и сам бы расписал его красным, если б случилось ему такого коня расписывать, потому что это был не просто конь, не сивка-бурка - это был конь самой Победы. И он пошел к этому коню как завороженный - даже на стул наткнулся.

- Нравится?

- Какой конь!-тихо сказал Егор. - Это ж… Пламя это. И парнишка на пламени том.

- Подарок, - сказал директор, подойдя. - И символ прекрасный: борьба добра со злом, очень современно. Это Георгий Победоносец. - Тут директор испуганно покосился на Егора, но Егор по-прежнему строго и уважительно глядел на картину. - Вечная тема. Свет и тьма, добро и зло, лед и пламень.

- Тезка, - вдруг сказал Егор. - А меня в поселке бедоносцем зовут. Слыхали, поди?

- Да. - Директор смутился. - Знаете, в наших краях прозвище…

- Я-то чего думал? Я думал, что меня потому бедоносцем зовут, что я беду приношу. А не потому зовут-то, оказывается. Оказывается, не под масть я тезке-то своему, вот что оказывается.

И сказал он это с горечью, и всю дорогу конь этот перед глазами его маячил. Конь и всадник на том коне.

- Не под масть я тебе, Егор Победоносец. Да уж, стало быть, так, раз оно не этак!

А лебеди были белыми-белыми. И странная горечь, которую испытал он, открыв для себя собственное несоответствие, рядом с ними вскоре растаяла без следа.

- Красота! - сказал Юрий Петрович, навестив Егора.

Птицы плавали у берега. Егор мог часами смотреть на них, испытывая незнакомое доселе наслаждение.

Он уже побегал по лесу, выискал пару коряг, и еще два лебедя гнули шеи возле его шалаша.

- Тоскуют, - вздохнул Егор. - Как свои пролетают- кричат. Аж сердце лопается.

- Ничего, перезимуют.

- Я им сараюшку уделаю, где кабанчик жил. Ледок займется - переведу.

Юрий Петрович ничего на это не ответил. Нонна Юрьевна возвращаться отказалась, как он ни упрашивал ее там, в Ленинграде, и Чувалов разучился улыбаться.

- Ну, Юрий Петрович, пишите заявление, чтоб озеро обратно Лебяжьим звали.

- Напишу, - вздохнул Чувалов.

Юрий Петрович, невесело приехав, невесело и уехал.

А Егор остался: невдалеке от его участка дорогу прокладывали, и он беспокоился насчет порубок. Но на заповедный лес никто но покушался: Филя с Черепком на строительство дороги подались. Черепок матерые сосны с особым наслаждением рвал: любил взрывчаткой баловаться. С войны еще, с партизанщины.

Потом, однако, заглохли и дальние взрывы и рев машин: дорога в поля ушла, и рвать стало нечего. Но Егору не хотелось уходить из обжитого шалаша, по обе стороны которого гордо гнули шеи деревянные лебеди.

Осень у крыльца уж бубенцами звенела. Она темной выдалась, дождливой и выжила-таки Егора с озера. Он перебрался в дом, сперва наведывался к лебедям ежедневно, потом стал ходить пореже. Да и сараюшку уделать требовалось: по утрам уж ледок похрустывал.

А та ночь на диво разбойной была. Тучи чуть за ели не цеплялись, косило из них дождем без передыху, а ветер гулял -аж сосны стонали. Накануне Егор прихворнул маленько, баньку парную принял, чайку с малиной - спать бы ему да спать. А он тревожился: как лебеди там? Надо бы перевезти-уж и сараюшка почти готова, - да расхворался некстати. Ворочался, жег Харитину то спиной, то боком, а к полуночи оделся и вышел покурить.

Чуть вроде затишело: и лес шумел поласковее, и дождик не сек - моросил только. Егор скрутил цигарку, пристроился на крылечке, прикурил - ударило вдруг за дальним лесом. Тяжко ударило, и он сперва подумал, что гром, да какой мог быть гром темной осенью? И, еще не поняв, что это ударило, что за гул принесло мокрым ветром, вскочил и побежал кобылу седлать.

Ворота скрипучими были, и на скрип тот Харитина выглянула, в одной рубашке, грудь прикрывая.

- Ты что это удумал, Егор! Жар ведь у тебя.

- На озеро съезжу, Тинушка, - сказал Егор, выводя со двора сонную кобылу. Неспокойно мне что-то. Да и Колька давеча про туриста говорил.

А Колька вчера дяденьку сивого у магазина встретил. Того, что муравейник поджигал.

- А, малец!

- Здравствуйте, - сказал Колька и убежал.

Водку сивый тот нес. Целую авоську: в дырки горлышки торчали. Колька об этом отцу и рассказал.

Не удержала его тогда Харитина, и гнал Егор казенную кобылку сквозь осеннюю темь. Знала бы, поперек дороги бы легла, а не зная, ругнула только:

- Да куда же понесло-то тебя, бедоносец божий?

Такими были ее последние слова. Неласковыми. Как жизнь.

Второй раз ударило, когда Егор полпути миновал. Гулко и далеко разнесло взрыв по сырому воздуху, и Егор понял, что рвут на Черном озере. И подумал о лебедях, что подплывали на людские голоса, доверчиво подставляя крутые шеи.

Гнал Егор старую кобылу, бил каблуками по ребрам, но бежала она плохо, и он в нетерпении соскочил с нее и побежал вперед. А кобыла бежала следом и жарко дышала в спину. Потом отстала: сил у нее Егоровых не было, даром что лошадь.

Издалека он костер углядел: сквозь мокрые еловые лапы. У костра фигуры виднелись, а с берега и голос донесся:

- Под кустами смотри: вроде щука.

- Темно-о!..

Егор бежал напрямик, ломая валежник. Ветки хлестали по лицу, сердце в горле билось, и трясло его.

- Стой! -закричал он еще в кустах, в темноте еще.

Вроде замерли у костра. Егор хотел снова крикнуть, да дыхания не хватило, и выбежал он к костру молча. Стал, хватая ртом воздух, в миг какой-то успел увидеть, что над огнем вода в кастрюльке кипит, а из воды две лебединые лапы выглядывают. И еще троих лебедей увидел - подле. Белых, еще не ощипанных, но уже без голов. А в пламени пятый его лебедь сгорал: деревянный. Черный теперь, как озеро.

- Стой…- шепотом сказал он.-Документ давайте. Двое у костра стояли, но лиц он не видел. Один сразу шагнул в темноту, сказав:

- Лесник.

Шумел ветер, булькала вода в кастрюле да трещал, догорая, деревянный лебедь. И все покуда молчали.

- Документы,-пересохшим горлом повторил Егор. - Задерживаю всех. Со мной пойдете.

- Вали отсюда, - негромко и лениво сказал тот, что остался у костра. - Вали, пока добрые. Ты нас не видел, мы тебя не знаем.

- Я в доме своем,-задыхаясь, сказал Егор,-А вы кто есть, мне неизвестно.

- Вали, говорю.

С озера опять донесся веселый плеск и голос:

- Хорош навар! Пуда полтора…

- Рыбу глушите, - вздохнул Егор. - Лебедей поубивали. Эх, люди!..