Как уже отмечалось, очерк "Батарея под Одессой" появилея в "Красной звезде" за двумя подписями. А вот со снимками из 51-й армии получилось несколько иначе. Симонов тоже подписал их двумя фамилиями. Но в редакции кто-то, очевидно с моего молчаливого согласия, снял фамилию Халипа, дабы у читателей не возникло сомнения в авторстве Симонова.

* * *

С того же Южного фронта - заметка Бориса Галина. Всего несколько дней назад он перебрался туда с Брянского фронта. В одной из деревушек на юге Украины ему довелось встретиться с захваченными в плен итальянцами. Их было девять человек - все из той добровольческой шпаны, которая поверила в россказни Муссолини о веселой прогулке по России, все отправились на войну промышлять грабежом.

Галин пробыл с ними целый день. Обстановка сложилась так, что писателю вместе с переводчиком из разведотдела армии пришлось не только допрашивать пленных, а и сторожить их с винтовкой в руках. Один из них слезливо жаловался:

- Нас подвели. Нечем здесь поживиться: ни продуктов, ни девушек... Другой доказывал, что он появился в здешних местах потому, что должен был выбрать одно из двух:

- Или кушай солдатский суп, или бросайся в окно.

Афоризм несколько туманный, но, в общем-то, догадаться нетрудно: иди в бой - или получишь пулю в лоб...

Сергей Михалков впервые прислал нам свое стихотворение, тоже с Южного фронта.

Называется оно "Письмо" и адресовано семьям фронтовиков - их женам, детям, матерям:

Сто дней уже длится война. Время достаточное, чтобы загрустить о доме, о близких.

* * *

А из материалов с Ленинградского фронта самой значительной была в том номере статья полковника С. Борисова. В ней довольно точно освещались и трезво оценивались события на этом направлении за два последних месяца, верно охарактеризованы оперативные замыслы и тактические приемы противника, его силы, средства и возможности.

Сравнивая теперь эту статью с позднейшими трудами военных историков, я лишний раз убеждаюсь, насколько она была капитальна, хотя полковник Борисов не располагал и десятой долей той обширной документации, которая была извлечена впоследствии из немецких военных архивов.

Да, отличного автора нашли мы тогда в штабе Ленинградского фронта!

* * *

Прибыл небольшой, но яркий репортаж из авиационной дивизии. Случай редкий даже для щедрой на всякие неожиданности военной поры. Во время штурмовки скопления вражеских войск был тяжело ранен летчик Ревякин. Осколок зенитного снаряда разбил ему левую часть лица и выбил глаз. Напрягая всю волю и последний остаток сил, летчик сумел посадить самолет на первую подходящую для этого площадку. Однако тут была еще территория, занятая немецкими войсками. К самолету со всех сторон кинулись гитлеровцы. Ревякин очнулся от минутного забытья, подал вперед сектор газа. Струей воздуха, идущей от винта, отбросило солдат, которые уже было ухватились за плоскость самолета. Машина пошла на взлет. Вторую посадку он совершил уже в расположении наших войск.

* * *

Опубликована карикатура Бориса Ефимова под названием "Факт, а не реклама". Это отклик художника на сообщение фашистской газеты "Фелькишер беобахтер" о том, что рост партизанского движения на оккупированной советской территории вынуждает гитлеровцев развешивать вдоль дорог предостерегающие плакаты: "Вблизи действуют партизаны, соблюдайте величайшую осторожность".

Конечно, карикатуру лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать о ней. Однако рискну пересказать ее. Она состоит из двух картинок. На первой - дерево с огромным дуплом и немецкий мотоциклист, прибивающий к этому дереву дощечку с надписью: "Осторожно, партизаны поблизости!" А на второй картинке - из дупла высовывается партизан с автоматом и, как говорится, хватает гитлеровца "за шкирку". Самое смешное - физиономия немецкого гонца. Но этого не пересказать!

Илье Эренбургу тоже подарен нынче сюжет немецкой газетой. Оказывается, в Берлине какие-то ловкачи открыли краткосрочные курсы по обучению русскому языку. На все про все отводится сто уроков. Писатель комментирует это сообщение так:

"На курсах русский язык своеобразен. Имя существительное? Курица, староста, реквизиция, порка, виселица. Глаголы? Брать, пытать, расстрелять, закопать.

Вряд ли за сто уроков берлинцы научатся даже этому ограниченному словарю. Но нужно сказать, что на фронте они кое-чему научились. Сто дней и сто ночей учили их русскому языку орудия и пулеметы. Это единственный язык, который понятен гитлеровцам, не считая языка авиабомб, мин, гранат и винтовок.

После ста уроков самые способные сдали экзамен: лежат в земле или сидят в лагерях для пленных. Об их достижениях свидетельствуют письменные работы".

Далее следуют многочисленные выдержки из писем и дневников.

Письмо фельдфебеля Гуго своему приятелю Редеру от 10 сентября: "О, ужас!.. Вчера при переправе через Днепр я насчитал 103 немецких могилы. Такого злого врага мы еще не имели".

Письмо от 12 сентября ефрейтора Теодора Гайнца: "Если бы наконец все это кончилось! Ведь после войны снова останешься тем же ослом, что и до войны... Русские все время нас обрабатывают тяжелыми бомбами. Это невыносимо!.."

Реплика писателя: "Ефрейтор Теодор Гайнц оказался на редкость способным: после "обработки" бомбами он даже понял, что он - осел. Это отличник".

А заканчивается фельетон следующими словами:

"Честь и слава учителям: нашим артиллеристам и летчикам, всем бойцам Красной Армии. Они учат и научат".

Этот номер "Красной звезды" делался, можно сказать, на ходу: 2 октября редакция перебиралась в другое помещение.

Вынудили нас к тому усилившиеся налеты на Москву фашистской авиации. Правда, они не были теперь такими массированными, как 22 и 23 июля. Встретив сокрушительный отпор истребительной авиации и зенитной артиллерии московской зоны ПВО, потеряв тогда большое количество бомбардировщиков, гитлеровские воздушные пираты изменили тактику, перешли к бомбардировке столичных объектов главным образом мелкими группами и даже одиночными самолетами.

В июле налеты начинались обычно поздно вечером и заканчивались порой к рассвету. В редакции и типографии это часы пик. Но выпуск газеты этим не задерживался. А в конце сентября и начале октября налеты следовали один за другим почти непрерывно - и условия работы, конечно, осложнились. Во время воздушных тревог, которым конца не было, сотрудники редакции и рабочие типографии продолжали делать свое дело, а это было небезопасно. Наше хлипкое трехэтажное здание с его полуподвалом, считавшимся бомбоубежищем по очевидному для всех недоразумению, в любой момент могло превратиться в братскую могилу. Надо было искать иное пристанище. Выбор пал на здание Театра Красной Армии.

Удивительно быстро мы перебрались туда. В подвалах установили линотипы. В репетиционных помещениях и артистических уборных обосновались сотрудники редакции. Одну из них, видимо какой-то "примы", предоставили Эренбургу, на что тотчас отреагировали редакционные остряки.

К сожалению, новоселье для Ильи Григорьевича оказалось неудачным. Возле театра были вырыты какие-то ямы, и в первую же ночь он ввалился в одну из них, основательно ушибся. Попытался отправить его домой, но Эренбург категорически отказался, сел писать очередную статью.

На новом месте мы почувствовали себя в полной безопасности. О типографии совсем не волновались - никакая бомба, думали мы, не одолеет солидные бетонные перекрытия. Да и сотрудники редакции были уверены, что теперь они надежно защищены от вражеских бомб. Во время налетов никто не уходил в подвалы. Относительно уязвимой казалась нам только сцена, где устроились машинистки. Беспокоясь за их судьбу, я зашел туда во время одной из воздушных тревог и неожиданно встретил среди сваленных в кучу декораций постороннего человека в теплой куртке и фуражке, низко надвинутой на лоб. Спросил его: