Старший сказал: «Попрошу ваш конверт и ордер, дорогие товарищи!» Леня съежился: «Вот он, его, Ленин, шанс. Шанс, который его, Леню, в этот раз не упустит».

Старший дрожащими руками открыл конверт, затряс им в воздухе. Максим Петрович упал в кресло. Леня зажмурился. Тяжкий стон заставил его открыть глаза. Из конверта выпадал «Советский спорт»!

У работников ОБХСС было такое выражение лица… Максим Петрович окосел окончательно, его глаза смотрели уже не наискось, а вовнутрь. И тут Леня начал смеяться. Перегнувшись пополам, держась за живот, Леня хохотал. Он-то понял, в чем дело. По рассеянности он взял вместо конверта с деньгами тот запасной конверт с газетой, который Люся приготовила в прошлый раз.

Леня смеялся как ненормальный.

Выходит, конверт с тысячей, который лежал рядом, он по ошибке вместо конверта с газетой бросил утром в мусоропровод! Вот повезло так повезло! Я же все время говорил Люське: со мной не пропадешь. Если человек родился под счастливой звездой, это надолго.

Самолет взревел, дрожа от возбуждения, дернулся, сатанея, побежал вприпрыжку, наконец прыгнул вверх и сразу же успокоился.

Земля кончилась, началось небо.

Толстые облака самолет резал запросто и уходил вверх, к солнцу. Вот оно.

Круглое. Слепящее. Новенькое.

С каждой секундой город внизу съеживался. Дома превращались в домики. Машины — в машинки. Люди — в многоточие.

С каждой секундой мельче становились заботы, смешнее удачи и неудачи.

Самолет набирал высоту, и глупела, удаляясь, жизнь на земле. Важней становилось небо. Пассажиры чувствовали себя умнее. Вместе с самолетом они отрывались от земли, вырывались из рук близких, не различая ни слез, ни слов.

Шорохи листьев, стук каблуков по асфальту накрыл гул моторов. За стеклом в небе — никого.

Высота, как анальгин, снимала головную боль. Мысли успокаивались, разматывались, рвались.

Вместе с самолетом люди поднимались над сложностью отношений.

Не нужно ласкать нелюбимую женщину. Не обязательно говорить кому-то правду. Не нужно лгать. Можно молчать, никого этим не обижая. Можно закрыть глаза.

Открыть.

В самолете не толкали. Не кричали: «Вы здесь не сидели!» Не просили зайти завтра в то же время. В самолете никто никуда не спешил.

Наверху кнопочки. Можно зажечь свет, вызвать стюардессу. Но главное — можно не зажигать свет. Не звать стюардессу. Тем более она все равно пройдет три раза на своих стройных ногах, волнуя духами, равно приветливая и недоступная, прописанная в небесах.

В воздушной яме, правда, подхватит тошнота — вспомнишь, что надо отдать сто рублей, передать привет негодяям, опять есть сырники, приготовленные женой. Но это потом. На земле. А в воздухе пристегнешь ремни и чувствуешь себя свободным как птица.

Зажженная надпись «Ноу смокинг» позволяет хоть здесь не курить. И не куришь с большим удовольствием. Отчего чувствуешь себя сильной личностью. Наверно, потому и жмет чуть-чуть под мышками этот самый «смокинг», в котором, кажется, летишь на гастроли или возвращаешься оттуда. Словом, ощущение такое, будто что-то должно произойти.

И возникает в гудении моторов мелодия, которая появляется только на высоте десяти тысяч метров над землей. С потерей высоты мелодия исчезает.

На высоте десять тысяч метров перестает действовать земное притяжение. Ощущаешь невесомость и независимость. На высоте десять тысяч метров… Рано или поздно все самолеты идут на посадку. Рано или поздно пассажиры возвращаются на землю.

Прикасаясь колесами к земле, самолет вздрагивает, и дрожь его передается людям.

Прилетели.

Человек ожесточенно рыл землю. Яма становилась все глубже, выступила вода, и под ней, наконец, показалась голубоватая глина. «Это то, что надо!» — воскликнул человек, наполняя глиной ведро.

Он поднял наверх, наверно, полтысячи ведер, пока около ямы не выросла огромная куча глины. Тогда человек вылез из получившегося колодца наверх и, отсекая от глины все лишнее, начал лепить себя.

На третий день здоровенная скульптура была закончена. Человек долго разглядывал ее и улыбался устало: «Теперь меня запомнят надолго, можно умирать». …Прошли годы. В жаркий полдень, подняв из глубокого колодца ведро холодной воды, люди пьют до изнеможения и, опустившись на глиняный бугорок, шепчут:

«Какой замечательный человек вырыл этот колодец!»

Когда-то здесь был аэропорт. Летное поле, зал ожидания, зал прибытия. Потом аэропорт перенесли на окраину города. Зал прибытия, зал отправления снесли, а зал ожидания стоит до сих пор. Здесь сутками ждут бог знает чего…

Зал ожидания — огромное желтое здание. Зал ожидания — восемь тяжелых колонн по фасаду. Зал ожидания — под потолком ласточки лепят гнезда из комочков глины, из кусочков фраз.

— Внимание пассажиров, вылетающих на Рио-де-Жанейро! Ваш рейс откладывается по метеоусловиям Жанейро.

— Нет, что там у них с погодой? — зажужжал щупленький мужчина, замолотил руками по воздуху, — получился пропеллер; он попытался взлететь с помощью тоненьких рук. — Второй год Рио-де-Жанейро не может принять двух несчастных человек. Маргарита, не спи ты! Жанейро не принимает. Марсель не принимает. Твоя тетка в Ялте не принимает. Ну и погодка! Я ведь плюну и улечу к чертовой матери, там всегда примут! — Он заметался так, что, казалось, вот-вот взлетит, закружит с ласточками под потолком. Кто-то тронул его за рукав:

— А что вам приспичило Рио-де-Жанейро? Почему бы не полететь на Амстердам?

Конечно, это не Рио-де-Жанейро, но тоже культурный центр.

Худенький пошел на посадку, глаза загорелись, словно наконец поманили посадочные огни:

— А это идея. Маргарита! Не спи ты! Ну, не Рио-де-Жанейро. Ну, Амстердам. Чем тебе не нравится Амстердам? Или я сойду с ума, ты меня знаешь.

— Согласна, — медленно грудным голосом ответила большая Маргарита. — Значит, теперь будет Амстердам? На центральной площади наверняка музей Ван-Гога. Рядом обязательно магазин, где купим кожаное пальто мне и меховую шапку тебе. Не спорь! У тебя волосы последние вылезут без меховой шапки.

Ласточки чертили под потолком лихие птичьи авиалинии. Как хотели, так и чертили. …Женщина в старомодном плаще, прищурившись, вслушивается в слова из репродуктора:

— Гражданин Рогачев, вас ожидает у фонтана гражданка Рогачева.

Подбежав к фонтанчику с вялой струйкой питьевой воды, женщина завертела головой, бормоча:

— Он сказал, буду в два. Три — его нет, четыре, пять, шестой год пошел, куда он запропастился? Бросить меня он не мог, я у него красавица. Часто задерживался, это правда, но на шесть лет — это свинство!

Зал ожидания — зал надежды. Терпеть и дождаться. …Сорокалетняя пара нервно оглядывается по сторонам.

— Чего вы ждете?

— Мы? Ребеночка. Мы ждем мальчика, — возбужденно затараторила женщина, — белокурого мальчика с синими глазами, как у меня…

— С двумя золотыми косичками, высокую, в меня, — поправил мужчина. — Семь лет ждем. Она давным-давно выросла из купленных распашонок и ползунков. Знаете, дети так быстро растут!

— Но почему ребенка вы ждете здесь?

— А где еще, где? Везде люди ждут, по всей земле, кто тут, кто там, но не могут найтись, потому что ждут в разных местах. Надо, наконец, договориться и ждать в одном условленном месте. Здесь. И все непременно дождутся.

Непременно.

Зал ожидания. Ласточки бездумно парили под потолком, словно под куполом умещалось все небо…

По радио объявляют:

— Лейтенант Архипов Сергей Петрович, пропавший без вести в сорок пятом году под Варшавой, вас ожидает однополчанин полковник Шарапов.

Седой мужчина с длинным шрамом на шее говорит всем:

— Серега пропасть никак не мог. Вы ж его не знаете, а я четыре года — бок о бок по грязи, по крови. Кровные братья вроде бы с ним. Не такой Серега человек, чтобы по всему этому четыре года живым проползти, а под конец пропасть без вести. Это же глупо, глупо, как вы не понимаете?!