— Пустяковая поломка. Эти старики очень прочные.

— У меня тоже все готово. Прошу на кухню.

— Вы это что? Или… то есть?

— Ужин готов.

— Вот квитанция. Два пятьдесят. И я пошел.

— У меня и выпить найдется.

— Ну и все. Закончим на этом разговор. Мне пора.

Юлия Сергеевна почувствовала себя оскорбленной и не нашла сил на следующий аргумент в рамках логики, достала сумочку и вынула новенькую десятирублевку.

— У меня нет сдачи. Завтра занесете. Знаете, где наше ателье?

— Знаю. Ужин стынет, пойдемте к столу.

— Да нет же, — ласково, как малому ребенку, растянул по слогам Чудецкий.

— Да! — Взорвалась Юлия Сергеевна и загородила собой путь в прихожую, будто амбразуру вражеского дзота. — Подлец! Не только оплевал, но растер!

— Что все это значит?

— А вот что! — Она попятилась к двери, закрыла ее на два оборота, вынула ключ и зажала в кулаке.

Чудецкий остолбенел. Юлия Сергеевна взяла его за локоть. Чудецкий резко выдернул локоть, но именно резкости у него не хватило, и эта замедленность движений была принята ею за мужское кокетство. Она полуобняла Чудецкого.

— Бабник! — Прошептала она поощряюще. — Заманил женщину и издевается, как хочет. Садист!

— Некогда мне садиться, меня люди ждут.

— Вот заладил — как попугай. Знаем мы, как вас ждут. Так и норовите бедную одинокую женщину в постель затащить.

— Откройте. Не силой же отнимать.

— Вас хлебом не корми, лишь бы силой. Попробуй! — Ей хотелось оскорбить Чудецкого действием, вернее, противодействием. — Ну ладно, отдам ключ. Уматывайте на все четыре стороны! Что же вы не берете? — Она еще крепче зажала ключ в кулаке.

Повинуясь столь энергичному приглашению, Чудецкий схватил кулак, и тотчас женщина свободной рукой залепила ему в глаз. В ответ он слабо застонал, обнял ее одной рукой и спрятал за ее спину поломанную в юности челюсть. Она колотила его по спине, и это было даже смешно. Массаж.

— Ну, что? — Спросил он с ехидцей. — Как насчет ключика? — Отпустил ее и увидел раскрасневшееся лицо, растрепанные волосы. Она расхохоталась, широко, как в детстве от барахтанья в снегу, когда мальчишки подкарауливали вечером после школы их с подружками и волокли в сугробы топить.

— Ладно, пошли. — Она усадила его за стол, достала самые красивые тарелки, с цветком на дне, и принялась наливать очень красивый борщ с зелеными точками лука.

— Японские, — с гордостью возвестила она и достала из холодильника бутылку вина с бараном на этикетке.

Это специально, — подумалось Чудецкому. — Чтоб легче мужьям рога наставлять.

— За ваше здоровье, — сказал он, выпил и пододвинул суп, такой живописный, что лучше бы его поедать глазами. Спиртное он не пил давно, с полгода, со дня рождения. Вино было очень сладкое и липкое, и от этого сразу стали слипаться глаза. Приходилось беспрерывно вращать ими, чтобы противодействовать сну.

— Я танцевала там с настоящим миллионером… Да вы кушайте, Мстислав Васильевич, я вам еще налью. — Наверное, второй раз ей не захочется встречаться. Сколько было на его веку таких знакомств, когда человек интересен лишь в первый вечер. Лучше бы говорила помедленнее, тогда связи между словами рвутся и гораздо легче их игнорировать. — Пейте! — Приказала хозяйка. — Она считала всех мужчин пьянчугами.

— Ты кто? — Неожиданно громко спросил.

Юлия Сергеевна вздрогнула.

— Работаешь кем?

— А чего это вы о работе?

— Нет, я спрашиваю, кто ты есть? Не в вытрезвителе, случаем, служишь?

— С какой стати? Во, дурной. По бытовой химии я, зав. лаборатории.

— Почему-то все по бытовой химии. А по бытовой физике слабо? А что одна живешь, умница ты моя?

— Развелись. Не смогла я с ним. Он рохля и мямля. А вам, собственно говоря, какое до этого дело?

— Мне все до фени! Идешь ты, пляшешь! И сверху и снизу наплевать! Командуешь много.

— Разговорчики! Сам хорош!

— Не хорош. Одно другого не касается. Чего глядишь, как коза на мышь? Бутылку поставила, так издеваться можно? Видал я таких, знаешь, где? В Буркандье. Что тебе от меня надо?

— Ну, вот напился. А я что говорила? Хорош гусь! Теперь буянить начнет! Я как чувствовала: алкаш. Какие же вы все самцы! Козлы!

Ему вдруг отчетливо вспомнилась вторая жена: ее лицо, ее руки. Глаза припекло, будто от мощного прожектора. Он видел себя молодого — как приходил с работы, ел борщ и не мог говорить о делах, поскольку наперед известно каждое слово друг друга, и каждый звук и жест мог вызвать бурю неприятия. Хотелось воспарить, коснуться высших материй, но не за борщом же! В тундру они ходили все реже, потом он ходил один, жена предпочитала после работы прилечь. Сделав круг, доходил до дома, и такая нападала тоска, заливала сознание чернильной рекой. Он сворачивал на радиостанцию и слушал шорохи Вселенной, теряясь во времени и пространстве.

Жена нуждалась в его присутствии, когда болела, но он никогда не ощущал ее безраздельно своей, как это было до женитьбы. И он успокаивал себя тем, что так и нужно, это тебе не Италия, а Крайний Север. Люди должны быть сдержанны, беречь свои силы, чтобы не сломаться подобно куску льда под давлением обстоятельств.

У них начались тихие размолвки, без грубых слов и битья посуды. Они умолкали и неделями не разговаривали. Потом терпеливо начинали жить заново и тоже почти не разговаривали. Мстислав Васильевич из курса теплотехники помнил, что температура ледяной каши бывает плюс ноль — если процесс повернут на таяние и минус ноль, если на замерзание. Вот так и у них был ноль с плюсом или минусом.

Однажды она не вернулась из отпуска. Он приходил домой, и странная свобода наваливалась на него, как паралич.

Как— то он проснулся и увидел ее.

— Ты что, прилетела? Тогда я побреюсь.

— Не надо. Я на тебя посмотрю…

— Посмотри. Как ты жила?

— Хорошо. А ты?

— Я же писал. В театр ходила?

— Да. Совсем не следишь за собой, комнату запустил. Не ждал?

— Ждал. Иди ко мне.

— Мне нельзя больше здесь. Врачи говорят, конфликт с Севером. Поедешь со мной?

Потом он долго объяснялся с начальством: не хотели отпускать, сулили повышение, награды и даже стращали — тем, что много знал. Они уехали в большой город с трамваями и заводами, и опять Чудецкий молчал с женой по вечерам. Они ездили скучать в театр. Бывали на природе — два часа на электричке, потом решили построить дачу, чтобы все своими руками. Свободного времени оставалось значительно меньше. Чудецкому даже стала нравиться это жизнь. Если человек умеет вкалывать, то ему везде хорошо.

Перемена климата не помогла. Она болела все чаще, то дома, то в больнице. Когда она была в больничном стационаре, у него появлялся вкус к жизни — горьковато-кислый, а иногда чернильно-сладкий, сахариновый. Не надо было спешить домой, выдумывать фразы, которые все равно не удалось бы произнести. Работал он теперь в радиомастерской, и там больше платили.

Когда жена умерла, он, будто погрузился в сон. Припоминал самые счастливые часы, пережитые с ней, будто бы для того, чтобы сделать себе еще больнее. Но не боль, а восторг приходил к нему. Она умерла для него гораздо раньше, давно он пережил скорбь утраты, а теперь все его существо ликовало животной радостью, что все это уже позади.

На похороны понаехало родственников. Они смотрели на Чудецкого как на виновника случившегося: сгноил бабу и доволен. Он смеялся над ними беззвучным смехом сквозь невидимые слезы.

Когда Чудецкий забирал жену из больницы, он увидел ее обнаженное тело, которое всегда было загадкой, как магнит для компасной стрелки. Теперь эта загадка никогда не будет разгадана. Трагическое сознание того, что человек смертен, холодно вошло в него и не таяло, как вечная мерзлота. Он стал бояться засыпать, потому что она приходила во сне мертвой. Он просил у нее прощение, ставил свечку в храме, а через месяц-другой собрал чемодан и уехал на край света, где Господь, по его ничтожному разумению, более снисходителен к людям, добровольно принявшим на себя немалые тяготы и испытания.