«Тысячелетие» тут, вероятно, не стоит толковать чересчур буквально. Девятый век не подарил миру ни одного большого поэта, хотя, несомненно, тогда жили натуры высокоодаренные, испытывавшие мощные порывы поэтического чувства, что формировало художественное мышление человечества и обогащало его фольклор. Говоря о поэтах «сильных эпох», Ницше, возможно, тосковал по античному, досократовскому миру Гомера, Пиндара, Эсхила. Потом на афинских улицах появился босоногий мудрец, чья ирония убила великую поэзию… Ницше ненавидел Сократа именно за то, что он, как казалось вдохновенному автору «Заратустры», разрушил «сильную эпоху». Безобразный насмешник лишил мир «могучих иллюзий», развенчал великие мифы, а возможна ли поэзия без иллюзии и мифов? Это из-за него, рассудочного моралиста, Платон отрекся от искусства… Аргументация, посвященная Сократу, не оставляет сомнений: для Ницше «сильная эпоха» — эпоха, не обладающая ясным, моральным сознанием. С этим сопряжено его понимание творчества и человека.

Томас Манн в статье, посвященной Ф. Ницше, сопоставляет этого философа — по тяжести выпавшего на его долю познания — с шекспировским Гамлетом. Это облегчает мне одну весьма рискованную параллель: отношение Гамлета к игре заезжих актеров — отношение Ницше к трагическому искусству. Воскликнув: «Что ему Гекуба!» — Гамлет ощутил на себе самом то, что мы назвали бы действенной силой искусства: оно напоминает нам о нашем нравственном долге. Актер, оплакивавший легендарную Гекубу, жившую за тысячелетия до него, будит в Гамлете не таинственные иррациональные стихии, а ясное желание покарать конкретное, лично коснувшееся его, Гамлета, зло. Расставаясь с актерами, Гамлет чувствует не «беснование неопределенных ощущений», а совершенно определенную решимость — отомстить за убитого отца. И далее, устраивая с помощью актеров «мышеловку», Гамлет опять убеждается в действенной силе театра, умеющего поразить зло точнейшим ударом.

Подобное отношение к искусству можно назвать антиницшеанским или, если угодно, сократовским. Ницше никогда не удивило бы то, что актер, играя, рыдает: искусство было для него несравненно большей реальностью, чем жизнь. Он в актере и не увидел бы человека. А воскликнуть: «Что ему Гекуба!» — можно лишь тогда, когда жизнь несравненно более реальна, чем искусство, и тебя поражает, что кто-то живой, подлинный, оплакивает тоже живого, подлинного, но уже легендарного, существовавшего в баснословную эпоху. Тебя это поражает именно потому, что ты сознаешь: их разделяют века.

При сократовском понимании жизни и искусства театр может обладать силой морального воздействия, помогать и облагораживать. Попытка же поставить искусство над жизнью не возвеличивает, а унижает его, делая, по существу, никчемным. Человек, утративший реальность и пытающийся обрести ее в искусстве, кончает обыкновенно ненавистью к искусству за то, что оно не утолило его фантастического желания…

В этом разгадка отношения Ницше к творчеству. Ведь творчество, любое, в искусстве, любви, в науке… — воскрешение и борьба за бессмертие. Но чтобы воскрешать, надо иметь что воскрешать. У Ницше не было этого что.

Единственной, явственно ощутимой реальностью было искусство античного мира. Но ведь и само оно было когда-то воскрешением и борьбой за бессмертие. Ницше не чувствовал и не любил человека, поэтому и творчество в его понимании было чем-то абстрактным, он тосковал по «сильным эпохам», как в наши дни тоскуют по внеземным цивилизациям.

Боже мой! Девятнадцатый век: «Человеческая комедия» и Девятая симфония, русский роман и французская живопись, Шопен, Пушкин, Диккенс, Флобер, Вагнер, Роден (я оставляю в стороне философскую мысль: Маркса, Энгельса, с которыми Ницше был совершенно незнаком), век титанических трудов, сверхнапряженного творчества! «А он, мятежный, ищет бури…» Но нет, дело не в личном демонизме: жестокая закономерность обнаружилась в том, что это столетие было объявлено «рассудочным», «несильным». Буржуазный гуманизм, питавший в течение веков творчество лучших людей Европы, достиг на закате в лице Ницше последней степени самопознания и саморазрушения. Дышавшее обаянием духовности, одновременно и мощное и утонченное столетие несло в себе боль и тоску — была на излете великая культура, поразительно щедрая тогда именно потому, что время плодов — осень. Боль и тоску последнего классического буржуазного века (последнего века безраздельного господства старого мира) с патологической остротой чувствовал Ницше. Он сам был этой болью и этой тоской.

Перспектив нового гуманизма и новой культуры Ницше с его «аристократическим радикализмом», естественно, не видел. Обрисовывалась совершенно безысходная ситуация. Когда Заратустра говорит «бог умер», мы понимаем, что умер и человек. И у Ницше рождается дикая мечта о человекобоге, будто из мертвого бога и мертвого человека можно создать живое, мощное, обновляющее мир существо.

Но если умер бог и умер человек, то и творчество умерло. Родит ли человекобог что-либо равное «Лунной сонате» и «Войне и миру»? И в экстатических описаниях Ницше мы черпаем убеждение лишь в одном: он будет уметь разрушать.

И вот когда мы размышляем сегодня о том, что автор «Заратустры» и «По ту сторону добра и зла», по существу, зовет нас к лжетворчеству, то не можем не подумать, что эта мысль подтверждается разнообразнейшими уродствами технической цивилизации современного Запада.

Было уже давно замечено, что мечта о человекобоге до Ницше рождается совершенно явственно у Кириллова в «Бесах» Достоевского (это поистине бесовское наваждение Кириллов накануне самоубийства воплощает в полубредовые, но достаточно отчетливые формулы). Поучительно сопоставить и размышления Раскольникова и Ивана Карамазова с текстами Ницше… Достоевский был старше, мудрее немецкого мыслителя, тот называл его великим учителем. Но, разумеется, и речи не может быть о сознательных заимствованиях. Литературная честность Ницше вне подозрений. Это лишь очередное доказательство несравненной гениальности русского писателя, который понял и отразил жуткий момент самопознания и саморазрушения человека. Ф. М. Достоевский и история человеческого духа были великими соавторами.

Сумасшествие Ницше имеет, безусловно, естественнонаучное, медицинское объяснение. Но вот Иван Карамазов ничем не болел, а тоже кончил безумием. Сошел с ума и Клод Изерли, американский майор, осуществлявший метеоразведку при атомном уничтожении Хиросимы и Нагасаки. Видимо, в человеке есть нечто, что нельзя ни разрушать, ни даже игнорировать безнаказанно.

Да, судьба Ницше и началась и завершилась в романах Достоевского до окончания его земной судьбы. Однако и посмертная судьба его замечательна. Одряхлевшая, отчаявшаяся Европа увидела в нем учителя. Не успел Ницше уйти из жизни — в Веймаре, где он умер, был торжественно открыт музей. Его сочинения начали издавать и переиздавать, литература о нем составила постепенно целую библиотеку (в этом отношении Ницше уступает, видимо, из западноевропейских буржуазных мыслителей одному Кьеркегору). К чести русской интеллигенции надо отнести, что в начале XX века, когда в Европе пели Ницше дифирамб за дифирамбом, скромный библиотекарь Румянцевского музея в Москве Николай Федорович Федоров, большой эрудит и умнейшая голова, учитель великого Э. Циолковского и замечательного художника В. Чекрыгина, написал ряд небольших статей, в которых, назвав Ницше удивительно метко «философом черного царства», развенчал его философию.

Ницше формировал миропонимание целых поколений, лучшие люди которых, умудренные историческими уроками, переосмыслили потом его доктрины, а худшие — заставляли ненавидеть, жечь, убивать и, если надо, сами жгли и убивали. Он даровал освобождение от морали тем, кто его жаждал.

Когда Геббельс говорил с лакейским восторгом об уничтожении миллионов, ему не нужно было долго искать «философскую основу». В его распоряжении имелись отчетливые, даже возвышенные формулы об «избранной расе» и «роскоши разрушения». Ницше ответствен за фашизм отнюдь не в меньшей мере, чем Иван Карамазов за Смердякова. («Ан вот вы-то и убили…»)