— Но почему он не забрал тебя к себе? — воскликнул Питер, и Габриэла пожала плечами. Раньше она не осмеливалась задавать себе этот вопрос, потому что не хотела знать на него ответ, но сейчас, когда рядом с ней был Питер, а детство казалось очень далеким, Габриэла неожиданно задумалась над этим.

— Не знаю, — сказала она наконец. — Я до сих пор многого не понимаю и не могу объяснить себе их поступки. Почему Стив так обошелся со мной, мне более или менее понятно. Ему нужны были мои деньги, но я отказалась ему их отдать, и он… разозлился. Но почему мои собственные родители так ненавидели меня — это мне до сих пор непонятно. Что я им могла сделать? Мать все время твердила, что я — плохая, непослушная, испорченная, и что если бы я не лгала и не совершала на каждом шагу ужасные, непростительные поступки, ей не пришлось бы меня наказывать. Но ведь мне тогда было три, четыре, пять лет! Какое преступление может совершить пятилетний ребенок? Убить? Оскорбить? Украсть?.. Разве только по недомыслию, но ведь я никогда ничего такого не делала…

В последнее время этот вопрос все чаще и чаще тревожил ее, но Габриэла так и не смогла дать на него удовлетворительный ответ.

— Даже взрослым ворам и убийцам не ломают ребра за то, что они совершили, — жестко сказал Питер, и глаза его сверкнули. — Нет, Габи, я тоже не понимаю этого. Наверное, кроме твоих родителей, никто и не сможет тебе этого объяснить. Ты не пробовала теперь, став взрослой, поговорить с ними?

— Я никогда больше их не видела. Правда, я пыталась разыскать отца, но в адресном столе Бостона мне ничем помочь не смогли. Наверное, он куда-то переехал.

— А мать?.. — спросил Питер. — Впрочем, насколько я понимаю, от такого человека, как она, лучше держаться подальше, — тут же поправился он, и Габриэла кивнула.

— Ты прав, но в детстве я этого еще не понимала. Когда она оставила меня в монастыре, я даже скучала по ней… некоторое время. Но это только потому, что, кроме нее, у меня в целом мире никого не было, — честно ответила Габриэла и задумалась. Помимо ее воли этот разговор разбудил в ней старые воспоминания, и молчавшие до сих пор струны памяти ожили и зазвучали с новой силой.

— Иногда я спрашиваю себя, — добавила Габриэла некоторое время спустя, — может быть, за эти тринадцать лет она изменилась? Может быть, стала другой? Я могла бы попробовать разыскать ее и спросить, почему она меня так ненавидела и не жалеет ли она об этом теперь. Ведь эта ненависть… Она чуть было не погубила меня. Я думаю, что она отравляла жизнь и моей матери.

Тут Габриэла неожиданно подняла голову, их глаза встретились, и у Питера чуть не захватило дух — таким открытым, честным и бесстрашным был ее взгляд.

— За что она так ненавидела меня? — с нажимом повторила Габриэла. — За что?! Я имею право знать.

— Мне кажется, дело не в тебе, а в ней, — осторожно ответил Питер. — Я, конечно, не психоаналитик, но я все-таки врач. Похоже, с твоей матерью что-то было не в порядке. Ты не знаешь, она не была больна? Люди, страдающие какой-то неизлечимой болезнью, часто начинают вести себя как настоящие буйные сумасшедшие. Они не боятся ни общественного мнения, ни человеческого суда… а порой — и суда Божеского. Быть может, у твоей матери был рак или что-то в этом роде?..

— Нет, — ответила Габриэла, вспоминая вечеринки, которые устраивала ее мать. — Общественное мнение ее как раз очень беспокоило. Во всяком случае, она старалась сделать так, чтобы у меня не оставалось синяков на лице и на ногах. А если они все же появлялись, она говорила всем, что я упала с качелей, что я неловкая, неуклюжая и так далее. Нет, болезнь тут ни при чем… — уверенно закончила она, и Питер покачал головой. Ему много раз приходилось видеть детей — жертв родительской жестокости, и каждый раз его сердце готово было разорваться от жалости. Он очень хорошо помнил их испуганные глазенки и срывающиеся голоса, которыми они убеждали его, что их никто и пальцем не тронул и что они сами не слушались родителей и падали, падали с деревьев, с заборов, с лестниц, с велосипедов и прочего. Дети, как могли, выгораживали родителей, и Питер понимал их — ведь они были совершенно беззащитны перед своими папами и мамами, которые могли сделать с ними все, что угодно. Всего два месяца назад один такой ребенок умер у него в палате — родная мать зверски избила его, и спасти его не удалось. Это произошло в дежурство Питера, и спустить мамашу с лестницы ему помешало только то, что ею уже занималась полиция. Сейчас эта женщина находилась в тюрьме, а недавно Питер узнал, что адвокаты ходатайствуют о том, чтобы ее осудили условно.

— Удивительно, как ты смогла пережить все это, — сказал он. — Неужели тебя никто никогда не жалел и не защищал?

— Нет. Только в монастыре я узнала, что такое нормальная жизнь, жизнь без страха.

— А там… Там с тобой хорошо обращались? — Питер искренне надеялся, что да. Ему было бы очень тяжело знать, что мучения Габриэлы продолжались и после того, как она столь счастливо избавилась от материнской «опеки».

— Да, — лицо Габриэлы прояснилось, — там меня все любили. В монастыре мне нравилось, и я была счастлива.

— Но почему же ты ушла? — спросил Питер. Вопрос был совершенно естественный, однако он уже знал, что расспрашивать Габриэлу надо с особой осторожностью, чтобы ненароком не сделать ей больно. Но что сказано, то сказано.

— Мне пришлось уйти. Я совершила ужасную ошибку, и они… Настоятельница просто не могла позволить мне остаться, как бы ей этого ни хотелось.

За прошедшие месяцы Габриэла поняла это и смирилась или, вернее, почти смирилась со своей потерей.

— Что же это ты натворила? — Питер перешел на приветливый, шутливый тон, и в его глазах вспыхнул лукавый огонек. — Наверное, стянула у другой монахини ее лучшую накидку. Или сморкалась двумя пальцами перед алтарем. Я угадал?

В других обстоятельствах Габриэла с удовольствием посмеялась бы, но не сейчас.

— Из-за меня умер один человек. Я… Теперь мне придется жить с этим до конца моих дней.

От этих ее слов Питер растерялся. Он не знал, что сказать, а с ним это случалось достаточно редко. Обычно в подобных ситуациях ему на выручку приходил профессиональный цинизм врача-травматолога, однако сейчас он не посмел прибегнуть к этому испытанному средству. За тем, что сказала ему Габриэла, стояла совсем недавняя трагедия. Питер не стал расспрашивать дальше и промолчал.

Но Габриэле уже самой захотелось выговориться. Неожиданно даже для самой себя она решила, что может полностью довериться этому человеку. Еще каких-нибудь полчаса назад она была твердо уверена, что не станет доверять никому и никогда, но вот она увидела его глаза, и ее решимость растаяла, как тонкий весенний лед под лучами солнца.

— Он был священником и приходил в наш монастырь служить мессы и исповедовать. Случилось так, что мы полюбили друг друга и начали встречаться за пределами обители. Когда все открылось, я носила под сердцем его дитя. В конце концов он покончил с собой.

Услышав это, Питер сморщился как от сильной боли. Ад преследовал эту хрупкую девушку буквально по пятам.

— Давно это случилось? — спросил он машинально и тут же подумал, что это, наверное, не имеет никакого значения.

— Без малого год тому назад, — ответила Габриэла. — Но я до сих пор не понимаю, что на меня нашло. Раньше я даже не смотрела на мужчин и не думала о них — я готовилась стать послушницей. Наверное, ни я, ни Джо — его звали Джо — не понимали, что мы делаем и куда это может нас завести. А потом стало слишком поздно. Наши отношения длились почти три с половиной месяца. Сначала мы хотели уйти вместе — я из монастыря, а Джо из прихода, где он служил священником. Но он не смог расстаться со священством. Для него в этом заключался весь смысл его жизни. К тому же у него было свое прошлое, которое никак не отпускало его. Он не мог сложить с себя сан и не мог оставить меня. Душа его металась, ища выхода. В конце концов он нашел третий путь и… убил себя, оставив мне записку, в которой, как сумел, объяснил свой поступок.