Фахзи хлопнул в ладоши, и тотчас появился поднос с традиционным кофе. Слуга поставил его на низкий столик и удалился.
– Кто-кто, а я не стану протестовать, когда наш царственный город называют прекраснейшим, я очень люблю слушать похвалы его красоте. Но не покажусь ли я вам нескромным, если спрошу о предмете ваших исследований?
– Разумеется, драгоценности. Когда тобой владеет такая страсть, она уже не проходит. Собственно говоря, мы с моим другом пишем книгу. Нас особенно интересуют пропавшие драгоценности, которым выпало сыграть важную роль в истории народов. Например, знаменитое ожерелье французской королевы Марии-Антуанетты... Хотя похитители разделили его на части, нам все же удалось отыскать какие-то следы. Или изумруд, который Птолемей подарил римлянину Лукуллу, с выгравированным на нем его портретом... А еще «Три брата» – прославленные рубины, которые носил на шляпе Карл Смелый, герцог Бургундии.
– Очень интересно! И вы думаете, что сумеете все это отыскать? Даже сами камни? Правда, ходят слухи, будто вам удалось найти знаменитую пектораль Иерусалимского Первосвященника...
– Мало ли что рассказывают, – отозвался Морозини, неприятно удивленный тем, что столь тщательно оберегаемый секрет стал широко известен, и не намеренный распространяться на эту тему. – И вы не можете не знать, что в любом, кто занимается нашим ремеслом, рядом с коллекционером дремлет сыщик. Нет лучшего развлечения, чем идти по следу, – прибавил он несколько легкомысленным тоном, чтобы турок не догадался о том, насколько в действительности серьезны его поиски...
– И след ведет сюда, в Константинополь? В нашей истории нет ни одной из тех, так сказать, знаменитых драгоценностей, чьи приключения стали известны всему свету и с которыми нередко связываются различные суеверия.
Морозини пожал плечами.
– Не столько суеверия, сколько знаменитые проклятия. Вы, может быть, в них не верите, и вы правы, поскольку их породила лишь человеческая алчность. Тем не менее мы слышали о древних камнях, пропавших из сокровищницы султанов и называемых «проклятыми камнями»...
Широкая физиономия ювелира, казалось, внезапно превратилась в восковую маску.
– От кого вы о них слышали?
– О, это не имеет ни малейшего значения! – небрежно отозвался Альдо. – От одного приятеля-турка, с которым я встретился в Париже.
– И... этот друг больше ничего вам о них не рассказал?
– Право, нет. Разве что... Ах да, что, начиная с XV века, их якобы больше никто не видел. Один французский путешественник любовался ими, когда они украшали грудь султана...
Ибрагим Фахзи расхохотался, и его смех показался Адальберу, молча за ним наблюдавшему, несколько натянутым.
– А-а, старая легенда о смерти отца Мехмеда II, якобы отравленного из-за пары изумрудов? Детские сказки! Просто смешно. И не думайте за это ухватиться! Вашей книге это ничего не даст, может только вызвать недоверие у читателей.
– Легенда? Ну и что же? – мягко повторил за ним Морозини. – Мне всегда казалось, что у истоков легенды зачастую можно отыскать истину.
– Только не в этом случае! И я даже не смогу как следует пересказать вам эти бредни. А что вы скажете о поясе, который я выставил в своей витрине?
Альдо понял, что тема закрыта, похвалил, как только мог, украшение, о котором шла речь, и гости расстались с хозяином ювелирной лавки, по крайней мере, внешне, наилучшими друзьями.
– И все-таки этот заговор молчания выглядит более чем странно! Осман-ага выходит из себя, стоило только заговорить об изумрудах, а Ибрагим Фахзи, едва речь коснулась пустой, по его же словам, легенды, начинает принужденно смеяться. Что, по-твоему, это означает?
– Может быть, мы слишком близко подошли к какой-то государственной тайне?
– И сколько ей сейчас веков, этой тайне? Сейчас, когда Оттоманская империя превратилась в воспоминание?
– Мустафа Кемаль Ататюрк, правитель, установивший новый режим, держится за эти воспоминания. Он ополчился против тиранической монархии, а вовсе не против истории страны, которой он гордится. Все, что принадлежит славному прошлому, принадлежит и ему. Тем более что власть Ататюрка, которая держится на его исключительной личности, может быть, превосходит власть султанов.
Вернувшись в отель, они застали там Хилари Доусон, которая проявляла все признаки сильнейшего недовольства, порожденного жестоким разочарованием: у нее отобрали выданное ей разрешение осмотреть коллекцию фарфора, хранившуюся в Старом Серале.
– И без каких-либо объяснений! – восклицала она, размахивая только что полученным официальным извещением. – Мне только и сообщили, что при нынешнем положении вещей в Топкапы-Сарае меня уже не могут туда пустить. Но вы-то там побывали? Вы заметили что-нибудь такое, что оправдывало бы подобные меры? Может быть, там ведутся какие-то реставрационные работы?
– Дворец в этом крайне нуждается, – ответил Альдо, – но ничего похожего мы не заметили.
– Ну, так что же все это значит? Что я такого сделала этим людям?
В прелестных голубых глазах англичанки сверкали слезы, и она выглядела настолько трогательно, что Альдо почувствовал, как начинают таять его предубеждения.
– К сожалению, посольства теперь находятся не здесь, а в Анкаре, куда Ататюрк в двадцать третьем году перевел все правительство. Вам придется решить, стоит ли ваша работа поездки туда. Но, может быть, консул Великобритании смог бы вам помочь? Вы ведь – дочь лорда, и все английские двери должны перед вами распахиваться?
– Но меня-то интересуют вовсе не английские, а турецкие двери, так что в этом случае мне лучше бы оказаться немкой, чем англичанкой. Мне и так стоило огромного труда получить это разрешение...
– Должно быть, просто какое-то недоразумение, – произнес Адальбер с такой влюбленной улыбкой, что Морозини немедленно захотелось надавать ему пощечин. – Я могу сходить с вами к вашему консулу, а если хотите, то и к французскому...
Она взглянула на поклонника с сомнением.
– А вас-то сегодня утром впустили? Вы удовлетворены?
– И да, и нет, – ответил Адальбер. – Скажем, поначалу все шло вполне прилично, но мы очень быстро поняли, что оказались нежеланными гостями. Ну, не стоит так расстраиваться! Ничто еще не потеряно, и вы слишком прелестны для того, чтобы кто-нибудь мог надолго перед вами устоять. В конце концов мы обязательно получим для вас это разрешение...
– До чего же вы милый! Какое счастье, что я вас встретила, – вздохнула она, улыбнувшись так, что Альдо сразу же почувствовал себя лишним.
– Ну, хорошо, – непринужденно бросил он, – пожалуй, пора мне вас оставить. Разбирайтесь со своими консульствами, а я тем временем позвоню в Венецию, хочу узнать, что делается у меня дома...
– Конечно, позвони! – рассеянно отозвался Адальбер. – А я сейчас же займусь делами мисс Хилари. Встретимся за ужином!
Даже когда все идет из рук вон плохо, иногда случаются приятные сюрпризы, и на этот раз Альдо пришлось дожидаться всего час, прежде чем его соединили с Венецией. К телефону подошел Анджело Пизани, и в его голосе явственно послышалось облегчение...
– Наконец-то! Наконец-то! – воскликнул молодой секретарь. – Вы даже представить себе не можете, дон Альдо, до какой степени я рад вас слышать.
– Вы так беспокоились?
– Правду сказать, ужасно, а господин Бюто – еще сильнее, чем я. В ответ на нашу телеграмму из «Царя Давида» сообщили, что вы уехали из Иерусалима, и с бароном Ротшильдом нам тоже связаться не удалось...
– Потому что сейчас он должен быть где-то в Богемии. Мы с ним расстались примерно месяц тому назад, его срочно туда вызвали.
– Да, конечно, но разве вы не должны были уже вернуться?
– Но я же написал господину Бюто! Разве он не получил моего письма?
– Никаких писем не было, и он очень переживает.
Морозини чуть было не сказал, что он-то сам переживает куда сильнее, но вовремя прикусил язык и дальше распространяться не стал.
– Ну, хорошо, вот я и нашелся. Что у вас там делается?
