– Саэки-сан… Она… как бы это сказать… – Осима замялся, подыскивая подходящее слою. – Необычная.

– Необычная?

– Короче говоря, к ней обычные мерки не подходят.

Я кивнул, хотя понятия не имел, что это такое – когдаобычные мерки не подходят.

– Значит, она особенный человек? Осима качнул головой:

– Вовсе нет. Уж если кто особенный, так это я. А она… просто она из тех, кто не дает здравому смыслу сковывать себе руки.

Я не очень понимал разницу между «необычной» и «особенной», но мне показалось, что вопросов лучше не задавать. По крайней мере, пока.

Помолчав немного, Осима продолжал:

– Однако, понимаешь, такое дело… Сегодня и еще несколько дней здесь, наверное, нельзя будет ночевать. Так получилось. Поэтому пока я тебя в другом месте устрою.

Поживешь там денька два-три, пока я не договорюсь. Не возражаешь? Правда, отсюда далековато. Я не возражал.

– Библиотека в пять закрывается. Тут еще кое-что сделать надо, полшестого, думаю, освободимся. Я на машине, подвезу тебя. Сейчас там нет никого, а с крышей все в порядке.

– Спасибо.

– Благодарить будешь, когда на место приедем. Может, это совсем не то, чего ты ожидаешь.

Вернувшись в читальный зал, я снова принялся за «Траву у изголовья». С детства читаю медленно, строчку за строчкой. Чтобы удовольствие от текста получить. Когда удовольствия нет, не могу – бросаю. Без чего-то пять я закрыл книгу – роман кончился. Поставив ее на полку, я сел на диван и закрыл глаза. В голове, как в тумане, проплывали обрывки прошлой ночи. Сакура… Квартира, в которой она живет… Ее рука, отвечавшая на мое желание… Картины сменяли друг друга, словно кадры кинопленки.

В половине шестого я поджидал Осиму в вестибюле. Он провел меня на стоянку за библиотекой, где стоял зеленый спортивный автомобиль, открыл дверцу, приглашая сесть рядом с ним. «Мазда-родстер», очень симпатичная двухместная машинка с открытым верхом. Только багажник был такой маленький, что я даже рюкзак не смог в него запихать. Пришлось крепко привязать его веревкой к сетке за спиной.

– Ехать долго, перекусим где-нибудь по дороге, – предложил Осима, поворачивая ключ зажигания.

– Куда едем?

– В Коти. Бывал там?

Я покачал головой:

– И сколько ехать?

– Часа два примерно. Через горы, на юг.

– А ничего, что так далеко?

– Ничего. Дорога прямая, еще не темно, бензина полный бак.

Уже начало смеркаться. Мы выехали из города и помчались на запад по скоростному шоссе. Осима ловко перестраивался из ряда в ряд, лавировал между машинами. Быстро переключал левой рукой рычаг коробки передач, та мягко срабатывала, и мотор всякий раз отзывался на это движение, начиная крутить свою песню на новый лад. Осима выжал сцепление, вдавил в пол педаль газа, и скорость в одно мгновение зашкалила за 140.

– Специальный тюнинг. Ускоряется как зверь. На обычном «родстере» так не разгонишься. Ты в машинах разбираешься?

Я покачал головой: нет, в машинах я ничего не понимал.

– А вы любите водить, да, Осима-сан?

– Врачи запретили мне всякие рискованные упражнения. Гоняю на машине вместо этого. В порядке компенсации.

– У вас что-то со здоровьем?

– Называется длинно. Проще говоря, разновидность гемофилии. – Тон у Осимы был беззаботный, словно речь шла о каком-то пустяке. – Слыхал о гемофилии?

– Ну, в общем, да. – Нам о гемофилии на уроках биологии рассказывали. – Это когда кровотечение не останавливается. Из-за генов кровь не сворачивается.

– Правильно. Есть разные виды гемофилии, у меня какой-то редкий. Случай, говорят, не такой тяжелый, но все равно приходится соблюдать осторожность, чтобы не пораниться. Чуть что, кровь пойдет – надо сразу в больницу. И еще, как ты знаешь, с кровью, которая есть в обычных больницах, бывают разные проблемы. Мне что-то не хочется заразиться СПИДом и медленно мучиться, пока не загнешься. Меня такой вариант не устраивает. А в этом городке у меня связи, доступ к банку крови. Поэтому я ни в какие путешествия не езжу. Из города почти не выезжаю, только в Хиросиму, в университетскую больницу. Да бог с ними с путешествиями, с физкультурой этой. Я никогда этого особо не любил. Так что ничего страшного. Вот только готовить проблема. Нож в руки не возьмешь, ничего толком не сделаешь.

– Но машина – это ведь тоже опасно, – заметил я.

– Здесь опасность совсем другая. На машине я стараюсь выжимать скорость по максимуму. И тут уж если что случится… это не палец порезать. А когда сильное кровотечение, большой разницы нет. Что гемофилик, что здоровый – все едино. И все по справедливости. Можно умереть со спокойной душой и не ломать голову, сворачивается у тебя кровь или нет.

– Понятно.

– Да ты не бойся, – рассмеялся Осима. – Аварии так просто не происходят. Я человек осторожный, глупостей себе не позволяю. И потом, если уж умирать, так в одиночку. Тихо, спокойно.

– То есть умирать с кем-нибудь за компанию – вас такой вариант не устраивает?

– Именно.

Мы остановились на шоссе в зоне отдыха, поужинали в ресторане. Я съел курицу и салат, он заказал рис с морепродуктами и соусом карри и тоже салат. Закусили что надо. Осима заплатил по счету, и мы опять сели в машину. Стало совсем темно. Осима нажал на газ – стрелка тахометра подскочила, как подброшенная пружиной.

– Может, музыку послушаем? – предложил он.

Я был не против.

Осима нажал кнопку CD-плейера, и в динамиках зазвучала фортепианная классическая музыка. Послушав немного, я стал гадать: не Бетховен и не Шуман, а кто-то между ними.

– Шуберт? – спросил я.

– Точно, – отозвался Осима. Держа руки на руле – они напомнили мне стрелки часов, показывающие десять минут одиннадцатого, – он мельком взглянул на меня. – Тебе нравится Шуберт?

– Да не то что бы очень…

Он кивнул:

– А я за рулем часто его слушаю. Сонаты для фортепиано. Включаю погромче и слушаю. Думаешь, почему?

– Не знаю, – ответил я.

– Потому что классно сыграть сонату Франца Шуберта – это такая работенка… Сложнее в мире, наверное, нет. Особенно ре-мажор. Исключительно сложная вещь. Есть пианисты, которые могут безупречно отыграть одну или две части, но чтобы все четыре… Насколько мне известно, никому не удается ее исполнить удовлетворительно. Чтобы человек слушал и чувствовал, что части – это единое целое. Многие пианисты с именем за нее брались, но все без толку – у всех недостатки невооруженным ухом уловить можно. Совершенно ее пока никто не исполнил. А почему?

– Понятия не имею.

– Соната сама по себе несовершенна. Уж на что Роберт Шуман понимал достоинства фортепианной музыки Шуберта, и тот эту вещь назвал «божественным многословием».

– Но если соната несовершенная, что же тогда известные пианисты так рвутся ее играть?

– Хороший вопрос, – сказал Осима. Помолчал. Возникшую паузу заполнила музыка. Потом продолжил: – Толком тут не объяснишь. Одно можно сказать: вещь, несущая в себе определенное несовершенство, привлекает именно своим несовершенством. По крайней мере, определенных людей. Вот тебя, например, привлекает «Шахтер» Сосэки. Потому что в этой книжке есть притягательная сила. В «Сердце» и «Сансиро» нет, хотя это вещи законченные, совершенные, а в «Шахтере» – есть. В общем, ты эту вещь заметил. Или, говоря иначе, она тебя заметила. То же самое с сонатой ре-мажор. Она особенная, в ней есть то, чего нет в других, из-за чего начинают звенеть струны души.

– И все-таки интересно: почему вы слушаете Шуберта? Особенно за рулем?

– Если его, и сонату ре-мажор, конечно, играть по-простому, по нотам – это не искусство. Шуман считал, что соната слишком длинная, как пасторальная песня, и простовата в техническом отношении. При таком исполнении из нее выходит эдакая засушенная безделица. Поэтому пианисты, когда ее играют, пускаются на всяческие ухищрения. Кто во что горазд. Вот, послушай: как на артикуляцию нажимает! Темпо рубато включил. Темп какой! Ритм! Почти без интервалов играет. Но надо меру знать. Перестараешься – и все, от вещи ничего не останется. Это уже будет не Шуберт. Все, кто его исполняет, все без исключения оказываются перед такой дилеммой.