— Оставим в стороне мотивы Бэйна. Каким образом, по-вашему, я могу быть полезным сенатским слушаниям? Я не имею никакого отношения к законодательным органам.

— Да... но вы должны, — проговорил Гаунт, стараясь успокоиться и с этой целью ухватив правой рукой рукоятку пистолета, засунутого за поясной ремень его брюк. — Вы — Рыцарь, не правда ли?

В последовавшей тишине Гаунту казалось, что он слышит шелест верхушек грушевых деревьев Брадфорд, отдаленный шум движения машин по Висконсин-авеню.

— Простите? — Лиллехаммер моргнул, как если бы Гаунт направил ему в лицо сноп яркого света.

— Думаю, вы понимаете меня, — заявил Гаунт, крепче сжимая рукоятку пистолета.

Светлые голубые глаза хозяина дома, как рентгеновские лучи, прощупывали лицо Гаунта.

— Да, в самом деле, — отрывисто произнес Лиллехаммер. Он улыбнулся, отступил назад к входу. — Не войдете ли в дом?

В его лице не было заметно никакой напряженности, никакого беспокойства. Он провел Гаунта мимо изогнутой лестницы в колониальном стиле из полированного клена в покрытый ковром зал с развешенными по стенам фотографиями сцеп охоты на лис и конных состязаний.

Рената говорила ему, что Лиллехаммер жил один. Гаунт действительно не заметил даже намека на женское присутствие в оформлении комнат. Мебель была массивной, сделанной из кожи, замши, металла. Некоторые предметы были покрыты толстой хлопчатобумажной материей с яркими рисунками, выполненными в импрессионистской манере и напоминающими шкуры животных.

Кабинет, в который его провел хозяин, выходил окнами в маленький ухоженный садик с хвойными деревьями, находившийся позади дома. Это была комната с высоким потолком, стенами, облицованными широкими панелями темно-зеленого цвета, между которыми располагались декоративные деревянные полуколонны, выкрашенные в цвет густых славок. Потолок имел форму неглубокого купола с резным орнаментом по краям.

Лиллехаммер прошел мимо пары больших кожаных диванов к зеркальному бару.

— Хотите выпить?

— Не отказался бы от пива, — сказал Гаунт.

Лиллехаммер наклонился, достал из невысокого холодильника под стойкой бара бутылку с янтарным напитком, снял с нее колпачок и осторожно вылил содержимое в фирменный пльзеньский стакан. Затем налил себе виски с содовой в громадный старомодный сосуд.

Вернувшись к месту, где стоял Гаунт, он передал ему пиво, зашел за инкрустированный позолотой секретер и уселся на стул с высокой спинкой.

Гаунт взглянул на ближайший стул. Это было довольно неудобное на вид сооружение с откидывающейся спинкой, сделанное из бронзы и переплетенных кожаных полос цвета меда. Он решил остаться стоять.

Комната была теплой и уютной, с коврами, мягким светом от нескольких бра с медными колпачками. В целом создавалась домашняя, полузабытая, атмосфера старинного дома.

Лиллехаммер поставил стакан на столик секретера и обратился к Гаунту, как добрый дядюшка.

— Мой дорогой друг, вы должны рассказать мне, каким образом, черт побери, вы добрались до этого названия — «Рыцарь».

Гаунт колебался, раздумывая, согласиться ли ему на определенный Лиллехаммером метод защиты — этой весьма любопытной техники, когда меняются местами допрашиваемый в тот, кто допрашивает, или же сразу грубо вцепиться ему в горло. Было ясно, что это в решающей степени зависит отличных качеств Лиллехаммера.

Гаунт отставил в сторону свой стакан.

— Давайте бросим ко всем чертям эту игру, хорошо?

Вы — Рыцарь. Как я узнал об этом, не имеет никакого значения в данной ситуации.

— Конечно же, имеет, — решительно возразил Лиллехаммер. — В течение своей довольно пестрой карьеры я приобрел изрядное число врагов. С каждым такое случается в этом городе, раньше или позже. И если один из моих врагов наговорил вам какие-то небылицы, я очень хотел бы знать, кто он, чтобы иметь возможность поставить все на свои места. — Он широко расставил руки. — Вы не будете упираться и дадите мне шанс опровергнуть это обвинение, не правда ли?

Гаунт увидел слишком поздно, как сверкнул металл в левой руке Лиллехаммера. Правой рукой он стал вытаскивать оружие из-за пояса, но в это время пуля из маленького пистолета двадцать пятого калибра поразила его в лоб. Ощущение было, как если бы женщина ударила его по лицу. Гаунт заморгал, не в силах вспомнить, почему его рука ухватилась за рукоятку пистолета.

Гаунт смотрел в блестевшие голубые глаза, безразличные, почти невозмутимые. Лиллехаммер стоял в позе героя, которая напоминала бронзовую статую доблестных солдат Вьетнамского мемориала. Гаунт знал, что видел это недавно, был там с кем-то. С кем? Шел дождь, холодный дождь и сейчас на его лице.

Его внимание привлек несильный взрыв. Голова опрокинулась назад. Он поскользнулся и упал на одно колено, как будто почва под ногами оказалась внезапно ненадежной. Холодный дождь. Может быть, это лед на земле?

Где-то внутри головы за глазом появилось пульсирование. Он больше ничего не чувствовал, лишь небольшую головную боль, скорее, головокружение. Но видеть больше не мог. Это было странно. Его отец никогда не взял бы его на охоту в темноте. Слишком опасно. Отец всегда говорил ему, насколько опасным может быть огнестрельное оружие, как необходимо всегда очень осторожно обращаться с ним. Даже когда ты уверен, что оно незаряжено, особенно тогда, говорил он, потому что именно в этом случае человек бывает неосторожным.

«Где я? — думал Гаунт. — В лесу ночью. Где отец?» Он пытался крикнуть, но изо рта не вылетело ни звука. Прогремел резкий выстрел в упор. Гаунт упал навзничь. В его носу смешалось зловоние бездымного пороха с бесподобным сладковатым ароматом земли в лесу осенью, когда она отдает последние свои богатства перед тем, как ударят первые зимние морозы и погрузят в соя все: оленя и перепелку, кедр и лиственницу, клены и...

Банг!

— Бог милостивый, я должен был иметь шанс защитить себя от обвинений, — промолвил Лиллехаммер, склонившись над распростертым телом Гаунта, где пиво и кровь смешивались друг с другом. — Что же, таков американский обычай.

Монмартр. Холм Мучеников. Приходская церковь Сен-Пьер-де-Монмартр, несколько севернее Плас ди Тетр, где когда-то был театр на открытом воздухе, где играли самые известные артисты Парижа. Теперь это местечко заполнено делягами, для которых вид автобуса с туристами все равно что мед для медведя.

Снаружи церковь Сен-Пьер не привлекала внимания, казалась незначительной по сравнению с ее близким соседом — известным собором Сакре-Кёр. Но Николас знал, что на самом деле все обстоит не так. Церковь была построена на руинах прекрасного римского храма седьмого века. Вначале здесь обосновался женский монастырь бенедиктинок. Из-за пожаров она подвергалась неоднократным перестройкам. Затем монахиня переселились на другое место, ниже по холму, что позволило прихожанам совершать службы в оставленной церкви.

Николас заметил кого-то в тени, отбрасываемой церковью, и, когда этот человек повернул голову, он узнал Оками. Он не знал, следил ли кто за Оками, и если да, то сколько их было. Настоятельная необходимость встретиться с Оками взяла верх над чувством осторожности.

Николас стал подбираться к Оками, прячась за группкой немцев, спорящих за право быть первым, кого нарисовал бы уличный художник. Затем, в последнюю минуту, когда он был уже совсем близко от фасада церкви, он перестал прятаться и устремился к Оками. Он настиг его за три длинных прыжка и обхватил руками.

— Оками-сан...

Лицо Оками исказила гримаса, его тело изогнулось с неожиданной силой. Он высвободился из объятий Николаса и побежал в направлении Плас ди Тетр, где его мгновенно поглотил поток туристов и суетливых начинающих художников, которые неустанно пытались сбыть туристам свой сомнительный товар. Какой-то веселый нигериец пытался всучить Николасу трехметровый шар в форме сосиски, на котором всюду розовой краской было написано «Я люблю Париж». Николас бежал, не останавливаясь.