Они оба, и мать и отец, желали, чтоб я стал идеальным и продвинулся дальше их. Продвинулся — как? По должности? По деньгам? Нет, нет, не только! Как же ещё? Как-то ещё! Чтоб их распирало от гордости, что у них такой сын!!!

А я — не хочу никуда продвигаться. Я попробовал — и вернулся назад! И я застрял! Мне плохо! Фигово!

Вся моя жизнь летит коту под хвост. Я застрял.

— А-а-а-а...

Я застрял. В камнях.

Я не мог больше продвинуться дальше. Сандалии скользили. Ноги болели. Спина болела. Голова болела.

Да что я — нанялся тут ходить, с этим кувшином?! Воду ему таскать! Он что, думает, я буду его обеспечивать? Да кто он такой? Откуда он вообще свалился на мою голову? Что тут, вообще, происходит?

Я сел на более-менее подходящий камень и позвал идущего впереди:

— Феодосий!

Он не отвечал мне и удалялся всё дальше. Тогда я заорал:

— Феодосий, ёлки-палки! Я не могу больше! Подожди!

После третьего окрика он обернулся и медленно пошёл обратно ко мне. Снял с плеча кувшин, присел рядом.

Глава 13

— Что ты вопишь? — спросил он.

— Я не желаю, чтоб ты грузил меня своими кувшинами и своими молитвами. Сам таскай свою воду! Я не желаю здесь оставаться, слышишь! Если ты как-то меня сюда притащил, изволь отправить меня обратно!

— Божия воля на то, чтоб ты оказался здесь.

— Ну зачем мне такой Бог, Который...

— Остановись, — перекрестился монах. — Святые отцы говорят: «Если ты в гневе плюёшь на небеса, плевок всегда падает тебе на голову».

Что я должен был ответить? Может, мне надо было побиться лбом о камни? Я замолчал. Молчал и монах.

Мне надоело молчать, и я задал вопрос:

— Скажи, зачем всё это?

— Что?

— А ты не понимаешь?

Феодосий сделал жест в сторону пустыни:

— Это — Божий мир. Я благодарю Господа за него. Всякий день и всякий час. Чудо жизни. «Всякое дыхание да хвалит Господа».

— Тоже псалом?

— Да, сто пятидесятый.

— Ты что, их все знаешь?

— Да.

— А как? Учил?

— Учил... Духом.

— Это как?

— Это так, как я узнал про тебя.

— Непонятно.

— Раз непонятно — значит, не пришло время понимать.

— Да ладно тебе! И вообще, я тебя не о том спрашивал.

— О чём ты спрашивал?

— Зачем ты живёшь в пустыне? Я там, у себя, изнемогаю от одиночества и не знаю, как найти выход. А ты закрываешь голову капюшоном, чтоб я не потревожил твое одиночество.

— Не только ты. И камень может потревожить одиночество. Одиночество — дар Божий.

— Дар? Мы что, говорим о разных вещах?

— Вероятно. Ты отдохнул?

— Нет, постой! Ты сам сказал, что я на тебя свалился по Божьей воле. Дай-ка я уж понарушаю твоё одиночество!

— Тебе не откажешь в разуме, — чуть улыбнулся Феодосий.

— Ну, хоть что-то, — парировал я.

Нет, не так уж он сух, этот авва. Правда, язык мой не поворачивался так называть моего спутника. Отец, он и в Африке отец.

— Почему ты здесь, в пустыне?

— В пустыне познаётся сила Божия и немощь человеческая. Ученик не больше своего Учителя.

— Кто же твой учитель?

— Иисус Христос. Он удалялся в пустыню на сорок дней. Постился в пустыне и молился.

— Он — на сорок дней. А ты — на всю жизнь? Зачем? Если уж на то пошло, хватило бы и сорока дней.

— Он — Бог. Я — грешный человек. Чтобы мне выжечь из сердца всё нечистое, мне может не хватить и жизни.

— И как же ты выжигаешь всё нечистое?

— Молитвой и постом. Постом и молитвой. Сказал Великий Антоний: «Кто живёт в пустыне и в безмолвии свободен от трёх искушений: от искушения слуха, языка и взора; одно только у него искушение — в сердце».

— Ну извини, что тебе пришлось со мной разговаривать. Я этого не хотел.

— На всё — Божия воля.

— И много лет ты ни с кем не общался?

— Много или мало — Богу ведомо.

— Ну ты даёшь. Значит, ты считаешь, что таким варварским способом можно выжечь из человека всё нечистое?

— С Божией помощью. Только Бог знает, какая мера человеку доступна. Но человек при этом должен делать всё, что может.

— Ну ты и крут.

— А тебя борет лень. Вставай. Бери кувшин и пойдём за водой. Если твоё внутреннее устроение вгоняет тебя в тоску — значит, оно никуда не годится.

— Да ладно тебе! — сказал я. А сам подумал: «Вот только в египетской пустыне мне ещё не хватало нравоучений!»

Я показал монаху красные полосы на моих ступнях от врезавшихся в них ремней:

— Натирают твои сандалии.

— Тогда перемещайся по воздуху, — пожал плечами авва.

— Как?

— Духом.

Мне показалось, что он опять улыбается. Я поднял голову от сандалий и увидел его спину, чуть согбенную, и его голову, покрытую капюшоном.

Глава 14

Опять он меня учит!

— Не пей много, — сказал Феодосий. — Трудно будет идти назад. А ещё через ненасытное чрево много нечисти проникает в человека.

Я всё-таки напился из источника. Выпил, сколько влезло. Феодосий же сделал только несколько глотков.

Наполненные кувшины стояли в тени плодового дерева. Плоды были безнадежно зелены.

— Что это за дерево? — поинтересовался я.

— Смоковница. Не ешь, слишком зелена.

— Не пей, не ешь... — сказал я и сорвал несколько плодов. — Или ты думаешь, что я насытился куском хлеба?

— Думаю, что не насытился.

— Ладно. А вдруг я завтра вернусь обратно и забуду тебя, как кошмарный сон?

— На всё — воля Божия. Но поскольку я тебя уже знаю, хочу, чтоб ты сам почувствовал, что призван к Богу и к покаянию. Хочу я, чтоб спаслась твоя душа. Понимаешь?

В голосе Феодосия прозвучали такие нотки, что заставили меня остановить процесс жевания.

— А как я пойму, что призван?

— Скажу тебе, как учил Антоний Великий, пустынник. Знаешь о нём?

— Нет.

— Узнаешь, даст Бог. Слушай: трёх родов бывают души, влекущиеся к Богу. Первые призваны законом любви, который изначальное Благо насадило в них при первом творении. Без малейшего сомнения последовали они за Словом Божиим с готовностью, как праотец Авраам. Вторые — «слышат писаный Закон, свидетельствующий им о муках и страданиях, уготованных для нечестивых, и об обетованиях для тех, кто ходит достойно в страхе Божием; и свидетельство писаного Закона побуждает мысль их искать, каким образом возможно войти в призвание...» Я сокращаю для тебя слова Антония, чтоб ты не утерял течения мысли.

— Ты же не отказал мне в разуме! Хотя, конечно, длинновато.

— Видимо, в твоём мире говорят не предложениями, а восклицаниями.

— А в твоем мире ходят за водой за пять километров!

— Продолжу, с твоего позволения. О вторых свидетельствует Давид, говоря: Закон Господень совершен, укрепляет душу; откровение Господне верно, умудряет младенцев. Это тоже слова псалма, восемнадцатого.

— Это поэтому ты назвал меня младенцем? — спросил я.

— Разве ты — не строптивый младенец?

— Ну... Мне тридцать лет...

— Младенчество духа не определяется земным возрастом. Дальше скажу. Есть третьи, «души, которые вначале были жестокосердны и закоснели в делах греха; и вот, Всеблагой Бог по милости Своей посылает таким душам очищение скорбей, пока они не умягчатся и не придут в чувство, и обратятся, и приблизятся, и войдут в знание, и покаются от всего сердца, и они тоже обретут истинный образ жизни, как и те, другие...».

— Так я — который?

— Подумай. Для первой категории ты не подходишь. Вторая — тоже не твоя. Ты смеёшься над тем, что есть Закон Божий, что есть рай и есть ад. Скажи мне, что это не так.

— Так.

— Ты смеёшься над Церковью и служителями её. Ты смеёшься над теми, кто уверовал.

— Откуда ты знаешь?

— Позволь, я не стану тебе отвечать. Думаю, что Господь посылает тебе очищение в скорбях, как многим душам, идущим третьим путём. Ты ведь жалуешься на свои скорби? Я скажу тебе, что знаю о твоих скорбях больше, чем ты сам.