Вы считаете, что я несправедлив? Послушайте, у меня в последнее время такое творится в голове, в пору принимать валерьянку. Мозг готов лопнуть от перевозбуждения. Я сначала слегка скуксился. Вообразите только: предмет моей страстной любви уютно дремлет на заднем сиденье, а дородный муж, мой самый близкий друг, три недели ублажавший ее под жарким солнцем Эллады, сидит рядом со мной, зажав между щиколотками сумку с беспошлинными напитками, я остался без работы, и все попутные машины сигналят и проносятся мимо, будто состязаются по «Формуле-1». Как по-вашему, могу я сохранять спокойствие? Могу быть справедливым?

В этих условиях я, как повелось, принялся валять дурака и зубоскалить неизвестно о чем, Стюарт у меня всю дорогу давился от смеха, чтобы только не разбудить прекрасную Джилиан. А я то и дело со всей силой сжимал баранку, потому что на самом-то деле меня так и подмывало прекратить все это смехачество, съехать на обочину, повернуться лицом к моему пассажиру и сказать: «Да, кстати, Стюарт, я влюбился в твою жену».

Так прямо и сказать? Мне страшно, страшно до ужаса, до жути, до полного опупения. Что-то в этом духе я должен буду объявить, и довольно скоро. Но как я ему скажу? Как я скажу ей?

Вы думаете, что знаете людей, да? Ну так вот, представьте себе, что у вас есть друг, ваш лучший друг, и в тот день, когда он женится, вы влюбляетесь в его жену. Как ваш друг на это посмотрит? Благоприятных возможностей тут не много. На то, что он ответит: «Да, я вполне понимаю твою точку зрения», если честно, то рассчитывать не приходится. Скорее выхватит автомат Калашникова. И минимальный приговор: ссылка. Олли-Гулаг будет мне имя. Но я не согласен на ссылку. Вы понимаете? В ссылку я не пойду.

Должно произойти совсем другое. Джилиан должна будет понять, что любит меня. Стюарт тоже должен будет понять, что она любит меня. Стюарт должен сойти со сцены. А Оливер – выйти на сцену. Никто не будет страдать. Джилиан и Оливер станут жить-поживать и горя не знать, а Стюарт останется их лучшим другом. Вот как все должно быть. Насколько высоко вы расцениваете мои шансы? Высоко, как слоновье око [27]? (Эта культурная аллюзия предназначается для тебя, Стю.)

Только, пожалуйста, не глядите на меня с укоризной. Думаете, мне не довольно этого достанется в предстоящие недели, месяцы и годы? Дайте дух перевести. Поставьте себя на мое место. Вы что, отречетесь от своей любви, тактично улизнете с глаз долой и пойдете в козопасы, чтобы все дни напролет играть на пастушьей свирели утешительно-печальную музыку, пока ваше стадо равнодушно пережевывает сочную растительность? Так не поступают. И сроду никогда не поступали. Знаете, если вы удалитесь и пойдете в козопасы, значит, вы ее просто не любили. Или любили меньше, чем этот свой мелодраматический жест. Или чем коз. Возможно, притворялись, будто влюблены, из карьерных соображений, чтобы для разнообразия немного попастись на лоне природы. Но ее вы не любили.

На этом месте мы с вами застряли. Застряли, и все. Это уж точно. Мы застряли втроем в машине на шоссе, и один из нас (тот, кто за рулем, то есть я) надавил локтем на кнопку центрального замка. Мы оказались заперты и должны сидеть, покуда не найдется выход. И вы тоже тут сидите. Извините меня, но дверцы не открываются, вам не выйти. Мы застряли тут все вместе. Ну, как теперь насчет сигареты? Я лично курю и не удивлюсь, если и Стюарт тоже вскоре закурит. Берите, берите, закуривайте. Чтобы не пристала болезнь Альцгеймера.

СТЮАРТ: Забавная вещь. Я шел сегодня утром на работу. Кажется, я еще не объяснил, что от нас до остановки можно дойти двумя путями. Один – вдоль по Сент-Мэри-Виллас и Барроклаф-роуд, мимо старых городских бань, мимо магазина «Сделай сам» и оптового центра москательных товаров; другой наискось через Леннокс-гарденс, повернуть по улице, все время забываю название, выйти на Рамзи-роуд, мимо магазинов и прямо на Хай-стрит. Я хронометрировал – разница не больше двадцати секунд. Поэтому иногда я хожу так, а иногда эдак. Выходя из дому, с ходу решаю, вроде как бросаю монетку, каким путем пойти. Это я просто так рассказываю, бытовая подробность.

Так вот, в то утро я пошел через Леннокс-гарденс, по улице без названия и свернул на Рамзи-роуд. Иду и смотрю по сторонам. Это тоже у меня стало иначе с тех пор, как мы с Джил вместе. Я стал многое замечать, чего не видел раньше. Знаете, как можно идти в Лондоне по улице, не поднимая глаз над крышами автобусов. Видишь встречных людей, и магазины, и движение на мостовой, а вверх, по-настоящему вверх, никогда не посмотришь. Понимаю, вы скажете: мол, если ротозейничать и глазеть в небо, то вляпаешься в собачье дерьмо или налетишь на фонарный столб. Нет, но я серьезно. Немного подыми голову – и обязательно что-нибудь заметишь, какую-нибудь необычную крышу или украшение, оставшееся от прошлого века. Или наоборот, взгляни пониже. Как-то на днях в обеденное время я шел по Фаррингдон-роуд и вдруг увидел одну вещь, мимо которой проходил, наверно, сто раз. В стену на уровне колена вмазана желтая мемориальная доска и на ней черными буквами надпись:

Это здание

было полностью разрушено

при налете цеппелинов

во время Мировой войны

8-го сентября1915 года.

Восстановлено в 1917 г.

Джон Филлипс производитель работ.

Меня это заинтересовало. Почему доску прилепили так низко? Или, может быть, ее позднее переместили? Проверьте сами, если охота: дом номер 61, рядом с магазином, где продают подзорные трубы.

Я что хочу сказать, я стал гораздо внимательнее смотреть вокруг себя. И мимо того цветочного магазина на Рамзи-роуд я проходил, наверно, тысячу раз – и ни разу на него не взглянул, тем более не заглянул через витрину внутрь. А на этот раз заглянул. И что же я там увидел? Чем был так неожиданно вознагражден утром в четверг в 8 часов 25 минут? Я увидел Оливера. Смотрю и глазам своим не верю. Уж кого-кого, а Оливера я не ожидал встретить в наших краях. Его сюда силой не затащишь. Он всегда отшучивается, что ему, чтобы приехать на этот конец города, потребуется виза и переводчик. Но вот он сам, собственной персоной, ходит по магазину в сопровождении продавщицы, и она подбирает ему большой букет цветов.

Я попробовал постучать по стеклу, но ни он, ни она не услышали. Тогда я взял и зашел. Они уже оба стояли у прилавка, продавщица подсчитывала сумму, а Оливер держал в руке бумажник.

Я окликнул:

– Оливер.

Он обернулся и посмотрел на меня с изумленным видом. Даже покраснел немного. Мне стало не по себе – я первый раз в жизни видел, чтобы Оливер краснел, – и я решил обратить все в шутку.

– Так вот на что ты тратишь деньги, которые я тебе одолжил? – говорю. И знаете что? Тут он в самом деле страшно покраснел. Стал красный как рак. Даже уши запылали. Конечно, если подумать, это было довольно жестоко с моей стороны, сказануть такое. Но все-таки странная реакция, ей-богу. Видно, он в скверном состоянии.

– Pas devant, – наконец выговорил он и кивнул на продавщицу. – Pas devant les enfants[28].

Девушка переводила взгляд с него на меня и обратно. Выражение лица у нее было недоуменное. Я подумал, чем вгонять Оливера в краску, лучше я уйду, и пробормотал, что, мол, тороплюсь на работу. Но он сказал: «Нет, нет», – и схватил меня за рукав. Я оглянулся, но больше он ничего не прибавил. Держась за мой рукав, он стал свободной рукой вытряхивать содержимое бумажника, деньги посыпались на прилавок.

– Живее, живее, – торопил он продавщицу.

Она подсчитала общую сумму (больше двадцати фунтов, я заметил ненароком), взяла выпавшие деньги, дала сдачу, завернула букет и сунула ему под мышку. Он подобрал бумажник свободной рукой и потащил меня к двери.