ГДЕ ОНИ ЭТИМ ЗАНИМАЮТСЯ? У НЕГО ИЛИ ЗДЕСЬ? МОЖЕТ БЫТЬ, ДАЖЕ НА ЭТОЙ САМОЙ КРОВАТИ?

ДЖИЛИАН: По правде сказать, иногда я кладу трубку и все равно продолжаю слышать голос Оливера, говорящий, что он меня любит… Нет, остального я, кажется, не смогу вам^ сказать.

СТЮАРТ: Спрашивать я не буду. Ведь это может быть неправда. Если это неправда, разве можно задавать такой вопрос? А если правда?

Я не думал, что в нашей сексуальной жизни что-то не так. Совсем не думал. То есть совсем не думаю.

Послушайте, это же глупо. Ведь Оливер сам сказал, что у него проблемы с сексом. Почему же я должен считать – почему должен подозревать, – что у него роман с моей женой? Разве только он нарочно сказал, что у него проблемы с сексом, чтобы я ничего не заподозрил? И это сработало, верно? Какую это пьесу мы с Джилиан смотрели, где один тип прикидывается импотентом, и все верят, и мужья не препятствуют, чтобы он посещал их жен? Нет, это же смешно. Оливер не такой. Он не расчетливый. Хотя… Как же завести роман с женой лучшего друга, если ты не расчетлив?

Надо спросить у нее.

Нет, не надо спрашивать у нее. Не трогай лиха. Надо подождать.

Как давно это у них?

Прекрати.

Мы всего-то женаты несколько месяцев.

Перестань.

И я дал ему изрядную сумму денег.

Перестань немедленно.

ОЛИВЕР: Ее гребешок. С этими трогательными повреждениями.

Она когда садится за работу, сначала всегда убирает волосы назад. На табуретке рядом с приемником у нее лежит гребеночка. Она ее берет и зачесывает волосы за уши, сначала с левой стороны, потом с правой, всегда в таком порядке, а потом закалывает за ушами черепаховыми заколками.

Иногда во время работы одна-две пряди выбиваются, и она, не отвлекаясь от картины, протягивает руку за гребешком, отстегивает заколку, опять зачесывает волосы назад и закалывает, а гребешок кладет обратно на табуретку – все, не отрывая глаз от холста.

У гребешка некоторые зубцы выломаны. Нет, будем точны: выломаны пятнадцать зубцов. Я сосчитал.

Ее гребешок с такими трогательными повреждениями.

СТЮАРТ: У Оливера за последние годы перевелось немало девчонок, но, если хотите знать мое мнение, он ни разу не влюблялся. Говорить-то он, конечно, говорил, что влюбился, множество раз. Обожал сравнивать себя с разными оперными героями и вел себя как положено влюбленному: без конца вздыхал, поверял свои сердечные тайны знакомым, напивался, если не везло. Но я лично никогда не видел, чтобы он вправду был в кого-нибудь влюблен.

Я ему не говорил, но он напоминает людей, которые сразу кричат, что больны вирусным гриппом, когда у них простая простуда, «Я три дня провалялся в жутком гриппу». Да не было у тебя никакого гриппа, просто из носу текло, голова побаливала и уши заложило, но это никакой не грипп, а всего лишь простуда. И в прошлый раз тоже. И в позапрошлый. Обыкновенная простуда.

Я надеюсь, что у Оливера не грипп.

Тихо. Замолчи.

ОЛИВЕР: «Пунктуальность – достоинство скучающих». Кто это сказал? Кто-то сказал. Один из моих героев. Я шепчу это про себя каждый вечер с понедельника по пятницу между 6.32 и 6.38, выглядывая сквозь чешуйчатые ветки араукарии, когда возвращается домой стеатопигий Стю. «Пунктуальность – достоинство скучающих».

Видеть, как он возвращается домой, выше моих сил. Как он смеет приходить домой и обрывать мое счастье? Я, конечно, не желаю ему свалиться под поезд метро (с зажатым в кулаке обратным билетом). Я просто не могу выносить мрак, который окутывает мою душу, когда он поворачивает из-за угла с портфелем в руке и с самодовольной улыбкой во всю физиономию.

Я завел привычку делать то, чего, по-видимому, делать не следует. Это Стюарт виноват, он меня подтолкнул тем, что с тошнотворно довольным видом возвращается в свое уютное гнездышко, когда я сижу у себя наверху с выключенным светом и строю из себя Орсона Уэлса. Как только Стюарт появляется из-за угла между 6.32 и 6.38, я нажимаю кнопку «1» на своем дурацком черном мобильном телефончике, которому гораздо больше подходило бы лежать в толстом портфеле Стю: у него множество разных прикольных приспособлений, у этого моего драгоценного телефончика, как с восторгом объяснил мне при покупке продавец. В частности – и это даже я был в состоянии усвоить, – он обладает способностью «запоминать», то есть хранить в памяти телефонные номера. Или, в моем случае, один номер. Ее.

Когда Стюарт обращает к дому свою сияющую, солнечную физиономию, Оливер нажимает кнопку «1» и ждет, когда ответит ее голос.

– Да?

– Я тебя люблю.

Она кладет трубку. Стю берется за ручку калитки. Телефончик шуршит, щелкает и снова выжидательно гудит мне в ухо.

ДЖИЛИАН: Сегодня он ко мне прикоснулся. О Господи, не говорите мне, что уже началось. Неужели началось?

Мы и раньше прикасались друг к другу. Я брала его под руку, ерошила ему волосы, мы обнимались, целовали друг друга в щечку – обычная вещь между друзьями. То, что было сегодня, гораздо меньше, чем все это, но и много больше.

Я сидела за мольбертом. Волосы у меня выбились на лицо. Я протянула было руку за гребенкой, она у меня лежит на табуретке. Он сказал, очень тихо:

– Не шевелись.

Продолжаю работу. Он подходит сзади. Вынул заколку у меня из волос, они рассыпались, он зачесал их назад, за ухо, собрал в заколку, защелкнул, положил гребешок на место, отошел и снова сел. И все. Больше ничего.

Хорошо, что я работала над простым местом. И машинально продолжала работать еще минуты две. Потом он сказал:

– Я люблю этот гребешок.

Это несправедливо. Несправедливо сравнивать, я знаю. Не надо делать никаких сравнений. Об этой гребенке я и не думала никогда. Она у меня была всегда. Как-то раз, вскоре после того как мы познакомились, Стюарт зашел ко мне в студию и увидел ее. Он сказал: «У тебя гребешок сломался», И назавтра или послезавтра принес мне новый. Видно было, что он постарался: гребешок был такой же величины, как старый, и тоже черепаховый. Но я им не пользовалась. Сохранила старый. У меня пальцы привыкли чувствовать щербинки от недостающих зубцов.

И вот теперь Оливер говорит: «Я люблю этот гребешок». Я потерялась. Потерялась и нашлась.

Это несправедливо по отношению к Стюарту. Я говорю , себе: «Это несправедливо по отношению к Стюарту». Но слова не оказывают никакого действия.

ОЛИВЕР: Когда я был маленьким, Старый Подлец покупал «Тайме». Наверно, и теперь покупает. Он похвалялся умением решать кроссворды. А я, со своей стороны, проглядывал объявления о смерти и вычислял средний возраст умерших в тот день Старых Подлецов. И соображал, сколько еще статистически осталось Старому Решателю Кроссвордов.

Еще там был отдел «Письма в редакцию», отец внимательно их прочитывал, подбирая себе по вкусу самые развесистые глупости и дремучие предрассудки. Иногда он удовлетворенно крякал, чуть ли не рыгал из глубины души, если воззвание какого-то представителя отряда толстокожих, например: «Вернем всех травоядных на их исконную родину в Патагонию», чудесным образом deja pensee [41], совпадало с его собственными идеями, а я думал: ну и ну, сколько же Старых Подлецов существует на свете.

Больше всего мне запомнилось из Отдела писем тех времен, как эти Старые Негодяи подписывались. Некоторые писали: «Сердечно Ваш», или «Искренне Ваш», или даже «Имею честь быть, сэр, Вашим покорным слугой». Но мне больше всего нравилась и больше всего, на мой взгляд, подходила для Старых Подлецов подпись: «Ваш etc», да газета еще сокращала до «Ваш &с».

«Ваш &с». Я часто гадал: что бы это значило? Что это за знак? Откуда он взялся? Я воображал обруганного промышленного магната, диктующего секретарше письмо в газету, которую он фамильярно именует «Листок». Изложив в письме свои старо-подлые взгляды, он заключает: «Ваш et cetera», а уж секретарша машинально транскрибирует: «Имею честь быть, сэр, одним из выдающихся Старых Подлецов и могу прислать Вам этикетку с банки из-под сардин, каковую Вы напечатаете перед моим именем». Магнат распоряжается: «Отошлите это безотлагательно в „Листок“, мисс Фолкс».