Наконец чашки с дымящимся кофе были поставлены на стол. Госпожа Рибар достала хлеб, масло, сыр.

— Вы простите, у меня ничего особенного нет.

— Спасибо, госпожа Рибар, — сказал Шор. Он отхлебнул кофе. — У вас чудесный кофе… — Он помолчал и тихо добавил: — И сын у вас чудесный.

Госпожа Рибар поставила чашку, которую она поднесла было ко рту, обратно на стол и удивлённо посмотрел на Шора. И вдруг лицо её мгновенно изменилось. Словно разгладились морщины, округлились щёки, потеплели, повеселели глаза. Она улыбнулась радостной, смущённой улыбкой.

— Ну уж чудесный! — замахала она рукой. — Но он хороший мальчик. Я могу не стыдиться за него. Он честный мальчик!

— Вот именно, честный, — словно про себя произнёс Шор.

Потом, отставив чашку, чтобы дать понять, что приступил к серьёзному разговору, и, повернувшись к своей собеседнице, заговорил:

— Госпожа Рибар, повторяю: я — корреспондент радиостанции «Правдивые вести». Правду не очень любят в нашей стране, и поэтому нашей станции не очень легко работать. Нам, например, не удалось побывать у вашего сына в тюрьме. Но мы всё же хотим рассказать о нём правду. Мы не можем допустить, чтобы люди оставались под впечатлением этой лживой телевизионной передачи…

Госпожа Рибар напряжённо слушала. Чувствовалась, что ей не часто приходится вести подобные беседы и она старается быть на высоте.

— Я бы попросил вас прокомментировать ту передачу, что бы наши слушатели знали, насколько там всё было несправедливо. Вы согласны?

Лори вынул магнитофон, проверил, поставил микрофон перед госпожой Рибар.

Она опять смущённо улыбнулась:

— Я с удовольствием скажу о мальчике. Пожалуйста. Если я поняла, вы хотите, чтоб я сказала о мальчике?

— Да, госпожа Рибар, именно это я и хочу. Но хорошо, если бы вы делали это в плане опровержения, что ли, той передачи. Это было бы живее, поскольку её смотрел весь город и все хорошо помнят. Лживые сенсации запоминаются надолго. Мы опровергнем всё, что там говорилось, прямо по порядку. Вы хорошо помните телепередачу?

— Телепередачу? — Госпожа Рибар наморщила лоб. — Какую? Знаете, у меня уже два месяца нет телевизора. — Она виновато пожала плечами. — Фирма забрала его: я не платила взносы. Вот холодильник, — она указала рукой, — тоже скоро заберут.

— Может быть, вы смотрели у соседей?

— Да, у соседей я смотрю телевизор. Они всегда приглашают меня, По очереди… А когда это было?

Шор назвал число, день и час. Госпожа Рибар силилась вспомнить. Вдруг лицо её просияло.

— Ах да, помню! Вы знаете, у меня хорошая память. Даже отличная. Я из-за телевизора тот день и запомнила. У Маркетов как раз в этот день не работал телевизор. Я хотела пойти к другим, но Маркеты пришли и весь вечер просидели у меня. Что за передача?

— А вам соседи ничего не рассказывали о ней?

— Нет…

— А газеты… в газетах не читали?

— Я не читаю газет.

— Может быть, булочник или молочник что-нибудь говорили?

— Да нет. А о чём там речь?

Шор снял очки, протёр их, опять надел. Он внимательно разглядывал сидевшую перед ним женщину.

Значит, так. Весь город говорил об этой сенсационной передаче, во время которой на экране возникли невинные «жертвы» вроде миллионера Гелиора, тюремные феномены, подобные старику Феррари, подлые убийцы, такие, как Попеску, и, наконец подрыватель основ «красный» Рибар. Как всегда, хитро и искусно подтасованный и смонтированный текст комментарий Лема, выступление директора тюрьмы — всё делало эту передачу убедительной и запоминающейся.

И лишь немногие посвящённые, вроде Лори, или многоопытные, вроде Шора, знали её истинную цену.

В передаче было уделено достаточно места сыну госпожи Рибар. На него было вылито столько чёрной краски, что хватило бы на полк.

И вот оказалось, что эта женщина, жившая лишь своим последним, единственным сыном, ничего не знала о передаче Соседи, простые люди, — знакомые, продавцы, встречные, — словом, все, кто обитал в этом бедном квартале, где наверняка любили и посплетничать и посудачить, тщательно оберегали её от нового удара. Молчали, скрывали, лишь бы не нанести этой женщине с печальным взглядом ещё одной раны…

Шор помолчал, потом заговорил опять:

— Госпожа Рибар, вы бы не согласились ответить на несколько моих вопросов?

— Пожалуйста. Если смогу, с удовольствием…

— Простите меня, если мне прядётся коснуться неприятных или тяжёлых для вас воспоминаний.

— Вы бы не могли рассказать немного об отце… вашего сына — о вашем муже?

— Да рассказывать-то собственно, нечего. Поженились мы молодыми, а дети родились поздно: старший — в последний год войны, а младшего отец и не увидел. Мой муж погиб уже после перемирия. Они очищали джунгли от оставшихся там врагов… Мой муж был мирный человек, господин журналист. Он работал бухгалтером и терпеть не мог всяких взрывов, выстрелов, когда мы в кино ходили. А когда его взяли в армию, он оказался храбрецом. Его наградили двумя орденами и медалью. Я покажу вам их.

Госпожа Рибар встала, торопливо задвигала ящиками стола и извлекла коробочку где, потемневшие, переложенные ватой, хранились свидетельства военных подвигов её мужа.

— Я работала продавщицей, официанткой, последнее время секретарём, машинисткой, стенографисткой. Я хорошо воспитала сыновей, поверьте мне. Это не потому, что я мать, я так говорю. Старший…

Лори смотрел на сидевшую перед ним худую, высокую женщину, на её тонкие, сухие руки, печальные глаза и думал о том, какой бы была теперь его мать. И была бы она вот так же довольна, как воспитала его? Или она плохо его воспитала? Или это он сам стал таким, как сейчас? Каким? Какой он, Лори рой, плохой или хороший? Стыдно было бы за него родителям или, наоборот, они могли гордиться им?

Ну что ж, в чём-то он, наверное, молодец. Совсем мальчишкой остался один на свете, а вот добрался сюда, в Сто первый, работает на хорошей работе, скоро будет на ещё лучшей. Деньги в банке накопил, не пьёт, не курит, не играет. Хорошая девушка у него. И ведёт он себя с ней хорошо. Начальство им довольно, ребята с ним дружат.

Так-то оно так, но чем это всё достигнуто? Может он, положа руку на сердце, сказать, что все его поступки честны, что обо всём он со спокойной совестью мог бы рассказать матери? Лори предпочёл бы не углубляться в этот вопрос. В конце концов, папа и мама погибли, их нет, а он жив. Они наверняка мечтали о том, чтобы он был счастлив, чтоб ему было хорошо. И вот мечты их осуществляются… А каким путём, так ли это важно? Жизнь всё время меняется, и здесь не то, что в их городке, не та жизнь…

Всё меняется, приходится не отставать от других. Не всегда всё делается, как хотелось бы…

Лори оторвался от своих мыслей. Госпожа Рибар заканчивала рассказ про старшего сына.

— … привезли в металлическом гробу. Флагом прикрыли. Гроб запаян. Я даже не смогла увидеть его…

Она замолчала, устремив куда-то далеко скорбный взгляд. Лицо её опять заострилось, морщины словно стали глубже.

— Госпожа Рибар, — заговорил Шор, протирая очки, — поверьте, я понимаю, как вам всё это тяжело, но неприятные минуты, которые мы доставляем вам, не пропадут даром. Они послужат благородному делу. Последний вопрос: как случилось, что ваш младший сын отказался идти в армию?

Неожиданно взгляд госпожи Рибар стал строгим и твёрдым. Она посмотрела прямо в глаза Шору.

— Когда пришла повестка, я сказала мальчику: «Поступай как знаешь. Ты один у меня. Я не хочу умирать последней в нашей семье. Я сделаю это раньше тебя!» Ему было трудно, он знал, чем ему грозит отказ идти в эту проклятую армию, в эту армию убийц, которые потом сами превращаются в убитых… Поверьте, господин журналист, — она вцепилась тонкой сильной рукой в руку Шора, — Я бы не выжила. Если б его отправили туда, я бы умерла. И он это знал, понимал. Мальчик любит меня больше себя, больше всего на свете. Поверьте, я знаю…

Глаза госпожи Рибар горели. Лицо покрылось красными пятнами. Она говорила хрипло, отрывисто.