Сида дернула обеими ушами разом. Улыбнулась.

   — Потому, святейший отец, что я не притворялась. Я действительно могу думать на том языке. Как и на греческом, камбрийском, латыни, армянском, фарси, английском. Что до тройного истолкования… Это случилось бы в любом случае, какой бы язык я ни выбрала. Да хоть и латынь! Люди видят то, что ожидают: римляне — августу, камбрийцы — сиду. Кого–то видят англы и авары… Кого–то, кого я напоминаю. Не меня. Это следствие того, что я ни к одному из этих образов не подхожу полностью, зато ко всем — слегка. А почему пела… Не смогла не запеть, вот и все.

   — Но ты ведь и есть августа! Помазание на царство вторым крещением не смывается. А удочерение вообще процедура светская…

   Немайн пожала плечами — и поморщилась. Неприятно!

   — Ты лучше меня знаешь, что я по римским меркам не гожусь в августы. Уши, глаза… А кроме этого…

   Пирр аргумент не принял. Раскрыл ладонь, собрал лодочкой.

   — Тебе дано, — сказал жестко. — Царем Ираклием, Сенатом и Народом — но попущением свыше. Подходишь ты под суеверие толпы, не подходишь, неважно. Ты назначена. Тебе в руку хлеб положен, не камень — так ешь, а не бросай наземь…

   - Я не знаю, к чему я назначена, — пожаловалась Немайн. — Я не знаю, кто и что я есть. Меня видят по–разному, меня видят с трех разных сторон… Можно сказать, что римляне, камбрийцы и все остальные видят трех разных Немайн. Живущий на равнине видит, что мир — плоский, как этот стол, а удаляющийся всадник просто становится меньше, пока не исчезнет в ковыле…

   - Так видит аварин, — улыбнулся Пирр, — или перс. А камбриец?

   - Камбриец — и, кстати, армянин — живет меж гор и холмов, и мир его напоминает дно вогнутой чаши — до тех пор, пока не доведется взойти на вершину. Почему я пускаю всех к себе на башню? Чтобы видели — мир не замыкается их двором, их семьей, их кланом. Говорят, с горы Сноудон видна вся Камбрия — так, как Глентуи с верхушки моей башни. И я буду говорить, петь, проповедовать — до тех пор, пока не возникнет обычай, по которому каждому камбрийцу нужно хотя бы раз в жизни взойти на Сноудон. В ясный день, когда под ним раскроется мир… Лучше всего — в самой ранней юности, когда он — или она, тут никаких послаблений! — сумеет понять единство Родины сердцем, и когда все дела и свершения будут еще впереди.

   На вопрос о римлянах у святой и вечной тоже ответ нашелся.

   - Рим, — сказала она, — это земли, собранные вокруг моря — Нашего моря, римского! Грек — всегда немного мореплаватель. Потому среди греков всегда найдется желающий спорить с Аристотелем и доказывать, что мир выпукл. Иные мудрецы уверяют, что Земля вообще шарообразна — всего лишь из–за того, что уходящие за горизонт корабли скрываются постепенно. Сначала корпус, потом паруса, потом верхушки мачт. Третьи умеют налить вино в кубок так, чтобы держалось в нем выпуклым холмом, и говорят, что мы точно узнаем, что земля плоская, лишь когда кто–то вернется от края — и расскажет. А что круглая — если будет плыть все время в одну сторону и вернется с другой… Надо бы такой поход собрать, но денег не хватает. А кроме того, мне куда важней знать какой формы я сама! И доказать остальным.

   Пирр кивнул. Медленно. Когда поднял голову — перед сидой оказался не политик, а священник. Не патриарх, а исповедник — не императрицы. Странной девчушки с острыми ушами и глазами–плошками.

   — Ты изменилась, — сказал он, — не только внешне. Но и сестра тебя узнала не только по внешности. Я не могу и не буду спрашивать тебя о том, что было до признания — грехи, если были, вода крещения унесла, а остальное ты вправе хранить в тайне. И тебе самой придется соизмерять то, что тебе даровано — с даром иных людей, и догадываться, насколько тяжел будет с тебя спрос. Я только помочь смогу — если попросишь, когда расскажешь. А сегодня — утешу. В песне своей ты ошиблась. Пасха всегда и для всех, и для убитых в той же мере, что для живых. Именно потому, что воскресением Господним смерть побеждена! Так что, дочь моя, не все так плохо, как ты пела.

   Ушел, осторожно прикрыл дверь — и до ночного сна страждущая пребывала в покое. Последней, уже под вечер, заглянула Сиан. Посмотрела исподлобья. Сказала:

   — Сегодня ты мельтешила даже больше, чем обычно.

   И убежала раньше, чем Немайн успела рот открыть.

   А ночью ударили колокола — так, что мертвый вскочит и бросится на порог — в одной рубашке, зато с шашкой наголо. Просто так набат не бьют!

   Над портом колышется зарево, жар бьет в лицо.

   — Эйра, назад! Вивиан, Кей, прикройте ее! Остальные — за мной!

   Доля наследницы — если сида рискует, самой на рожон не лезть. Из–за рыцарских щитов смотреть, как гибнет республика… Стоп. А как же Рождественский бой? Тогда на кону было все. А теперь, значит, только многое! Есть для чего беречь сестру.

   Кажется, только что Эйра была в постели — за окном ласковый, теплый без духоты вечер, речные тинные запахи, рутинная перекличка стражи. Мысли — свадьбу отгуляли, пора возвращаться в Кер–Сиди, к делам, среди которых интересных больше, чем скучных. Там хорошо, но привычно, оттого чуть скучно. И не хватает мамы. И Сиан, и других сестер, хотя как же от них устаешь!

   Злой голос колокола, реакция тела опередила мысль — проснулась уже в штанах, сапогах и стеганой куртке. Поживешь у сиды в башне, приучишься одеваться по тревоге. Осталось затянуть пояс с оружием — и вперед! Хорошо, у «Головы грифона» есть охрана. Не придется выскакивать биться в рубахе и мече наголо, но торопиться нужно. Иногда не хватает шага, чтобы успеть спасти своего и убить врага.

   Во дворе — голос, который не узнать нельзя, звон пожарных упряжек. Пожар не война, но бывает хуже войны! Здесь не Кер–Сиди, здесь в предместьях на крышах — солома. Если полыхнет…

   Что именно горит, Эйра поняла, уже когда ее отвели в сторону. Рядом возник Эмилий.

   — Святая и вечная пусть гасит пламя. У нас иная забота…

   Проверить — нет ли злого умысла. Оторвать от неотложного дела, допросить — с оглядкой через плечо. Там — гул огня, крученый полог дыма прячет от звезд разверзшееся на земле пекло. В пекле место чертям — и чертей в избытке! И во главе — демон! Пламя и зола превратили белые одежды в наряд обитательницы ада, по лицу, наискось — черная полоса, видно, рукой пот смахнула, волосы — присыпанная пеплом лава, уши торчат, как рога.

   Белого осталось — клыкастая ухмылка.

   — Ничего, наша берет! А ну, навались, ребята. Еще воды!

   Ребята — вигилы славного города Кер–Мирддин. Этим что враг под стенами, что пожар в ночи, все едино. Насос готов угостить любого неприятеля, багры — развалить высокий костер, растащить и добить головни поодиночке. Тут и народ поможет — ведра идут по цепочке, вода плещет не в огонь — на все, что нужно защитить от летящих с дымом искр. На земле побеждают люди. На воде торжествует огонь.

   От носа до кормы, от борта до борта, от волн до верхушек мачт пылает водоходная расшива. К небу взлетают искры — уже почти безопасные. Ее оттолкнули от причала, направили к другому берегу. Предместья в безопасности, убытки горожан — бессонная ночь да испуг.

   Убытки Немайн… Считать ей, не пересчитать! Вот и плечи опустила. А ведь сам пожар — не худшая новость!

   Искать и спрашивать не пришлось. Римлянин ждал сложностей… он их и дальше ищет, проверяет. Пусть. Эйре достаточно того, что в толстую чушку, за которую корабли причаливают, по самую рукоять вогнан нож. Особый, со значком на рукояти. Такой клинок готовят специально, месяцами носят на поясе — чтоб все знали — не подделан. Им не убивают врагов, не едят, не точат перья. Он только и годится, чтобы всадить его в дерево — по рукоять.