Настал его черед рассмеяться. Он махнул рукой в том направлении, куда она смотрела:

– Да тут особенно нечего показывать, по крайней мере, пока мы стоим на рейде. Если хотите, я могу показать вам, но…

– Может быть, вы еще что-то умеете, чему могли бы меня научить?

Едва эти слова были сказаны, ей захотелось зажмуриться и бежать отсюда без оглядки. Она услышала собственный протяжный вздох сквозь зубы.

– А вы когда-нибудь… пробовали нырять? Я имею в виду… с аквалангом?

– Нырять? Нет.

– Так, может быть, этому я и могу вас поучить? Одна – ну, как ее – …sisteme есть у меня. Вторая найдется на судне. Я могу попросить капитана Эрваля, думаю, он вам даст. Вас устраивает такая сделка?

Он улыбнулся, обнажив прекрасные зубы. Она кивнула и, вдруг осмелев, протянула ему правую руку:

– Идет!

Они скрепили договор рукопожатием. Его рука, большая и сильная, была прохладной, и он, кажется, удивился, когда ощутил в ответ такое же твердое и уверенное пожатие.

– Чушь собачья!

– Возможно, – великодушно согласился с Орриком Мандамус. – Но в этом есть смысл, хотя идея и не нова. А вот «чушь собачья» не выражает никакой идеи. Это всего лишь отношение. Так в чем же заключается ваша идея?

– У меня просто в голове не укладывается, как вообще можно жить при таком пессимизме. Господи! Да при таком настроении я бы, наверное, давно наложил на себя руки!

– Это не пессимизм, – возразил Мандамус. – Я бы сказал, что это холодный и трезвый взгляд на вещи, но никак не пессимизм. Что верно – то верно. От правды не уйдешь; тут я старомодный человек. Но я верю в то, что сказал: мы похожи на раковую опухоль. С одной стороны, быть раковой опухолью, наверное, не так уж и плохо, ведь мы живем и растем. Вопрос заключается в том, насколько мы напоминаем рак в других отношениях. Если…

– И все потому, что мы такие башковитые? Так, что ли, по-вашему? То есть мы плохие, оттого что умные? Бред какой-то!

– Вы же меня не слушаете. Наш разум…

– Да слышал я все! Только я с этим не согласен.

– Вам, конечно, знакомо понятие Гея, оно подразумевает, что наша планета – живой организм. Так вот, мы – раковая опухоль этого организма. Понимаете, что это значит? Когда-то мы были просто одним из органов, частью целого. Мы жили и умирали, вели себя как обыкновенные клетки. Существовали какое-то время, потом на смену нам появлялись новые клетки, мы были одним из множества видов, для одних мы служили жертвой, по отношению к другим выступали как хищники… Выживание или гибель нашего вида не имело особенного значения, от этого ничего не зависело… И вдруг бац! Появился разум! – Мандамус щелкнул пальцами.

Молодой человек покачал головой и глотнул пива из своей бутылки. Остальные не принимали участия в дискуссии, даже Брукман с расстегнутым воротничком покуривал сигару, устало развалясь в кресле.

Хисако переглянулась с Филиппом, тот ей подмигнул.

– И с этого момента все переменилось, – продолжал Мандамус. – Мы изобретаем разные способы, которыми можно уничтожить мир, но для начала принялись уничтожать другие виды, другие органы Геи. И мы изменили тело живой планеты. Можешь сколько угодно качать головой, Стивен! Но давай поедем со мной в Александрию, поедем в Венецию. Александрия превращается в Венецию, Венеция – в Атлантиду. Вода поднимается; льды тают, и воды поднимаются. Наша деятельность влияет абсолютно на все. От нас зависит не только наше собственное выживание, но и выживание всех остальных видов, которые погибнут вместе с нами. Потому что нам присущи те же самые инстинкты, которые свойственны остальным: мы стремимся жить, производить потомство, размножаться. Но кроме того, у нас есть еще та особенная штука, которой нет у других: у нас есть сознание.

– Ну а киты, например?

Что киты! Будь они правда такими умными, они не давали бы себя так просто убивать. Они бы выставили дозоры, не приближались бы к судам или избегали бы тех, которые меньше определенного размера, или тех, которые направляются в их сторону, или…

– Может, они так и делают! Может, некоторые из них так и поступают, только мы не…

– Нет, – быстро возразил Мандамус, одновременно отмахнувшись рукой от этого предположения. – От спутников они не могут спрятаться. Но вот мы опять пришли к тому же, с чего начали: киты – умные животные, это большие, величественные и красивые создания… но мы их истребляем, потому что на этом можно заработать деньги, потому что мы придумали для этого простой способ, потому что можем. То есть мы разрастаемся как вид и уничтожаем другие. Все только благодаря нашему разуму, который позволяет нам переступить через ограничительную черту, изначально заложенную в природе других видов. Для других видов ограничителем служит их специализация, обретенная в результате приспособления к занимаемой нише. А мы свою нишу носим с собой, даже отправляясь в космос. Таким образом, мы грозим превратиться в метастазирующую опухоль.

– В таком случае мы делаем только то, для чего предназначены, – заявил Оррик. – Пускай мы истребляем другие виды – были бы они умнее, их бы не истребили. Выживает тот, кто умнее. Разве мы виноваты, что оказались самыми умными!

Мандамус чуть не подавился ромом, который он мирно потягивал, сделал большой глоток, замотал головой и вытер губы:

– Молодой человек…

– Господи Иисусе, – сказал вдруг Брукман. Все посмотрели на него. Он подался вперед, и передние ножки стула стукнули о палубу. Сидевшие на другом конце стола проследили за его взглядом. Хисако тоже обернулась в ту сторону.

Небо на западе озарилось бесшумными голубовато-белыми вспышками. Озаренные резким светом, на западном берегу озера проступили очертания холмов. Нижняя кромка туч, походившая на отвисшее брюхо, появлялась и исчезала вместе с яростными сполохами, став похожей на бахрому занавеса в гигантском холле. Половина горизонта мерцала и переливалась. Край обезумевшего неба отражался в кривом зеркале озера Гатун. На этом иссиня-багровом фоне «Ле Серкль» казался игрушечным.

Что за черт, мать вашу? – выпалил Оррик.

– Сл… следите за выражениями, – машинально произнес дрогнувшим голосом господин Мандамус. – Кажется… молнии?

Там и сям под облачным небом стали возникать язычки пламени, они распускались, как цветы, разрастаясь в вышине, словно замедленный фейерверк, окрашивая края ночных туч неестественно ярким дневным светом, осыпаясь вниз фонтаном изогнутых желтых струй. Мерцающие световые арки заплясали по небу, мелькая и вновь исчезая в тучах красными и серебристыми проблесками.

И тут над их головами прогремели первые трескучие раскаты.

– Это не молнии, – сказал Брукман. Грохотание усилилось, звуки стали более разнообразными, на фоне резких взрывов и приглушенных раскатов грома раздался странный визг и вой.

Капитан Блевинс встал со своего места.

– Думаю, нам лучше пойти внутрь. Мистер Дженни, – повернулся он к одному из младших офицеров «Надии», – послушайте, что говорят по радио. Пусть Гаррисон пройдется по армейскому УКВ; хотя мы не знаем шифра, но, может быть, хоть догадаемся, что происходит. Леди, джентльмены?..

– Думаю, мне лучше вернуться на свое судно, – сказал Филипп, вставая вместе со всеми.

Остальные потянулись за Дженни, который почти бегом влетел в ближайшую дверь, ведущую в надстройку.

– Я тоже вернусь на свой корабль, – сказал Эндо. Он посмотрел на Мандамуса, Оррика и Хисако. – А вам, думаю, лучше остаться здесь.

– Я… – начала было Хисако.

Она не знала, что ей делать – оставаться тут, вернуться на «Накодо» или отправиться с Филиппом?

– Пройдите внутрь, пожалуйста, – сказал Блевинс, пропуская вперед гостей.

Под его присмотром все удалились с палубы.

Стена горизонта представляла собой перемежающуюся поверхность света и тьмы, изрезанную огненными молниями.

Все прекратилось через несколько минут. Кое-где еще было видно слабое мерцание, последние раскаты грома замирали, удаляясь к холмам. Офицеры задержались на несколько минут, желая узнать, что слышно по рации «Надии». Эфир молчал. Что бы там ни произошло, сражение или бомбардировка, оно не сопровождалось никаким сообщением, которое можно было бы уловить при помощи тех средств связи, что имелись на гражданских судах.