Остаток дня Джонатан провел в мастерской. Трижды он пытался позвонить Бетти. В первый раз, назвавшись, ему пришлось выслушать, что мисс Уоллингфорд нет дома. Во второй раз он назвался Ричардом, а для третьего изобрел некоего военного летчика. Однако результат оставался одним и тем же. Допустим, ко времени первого звонка дамы могли еще не вернуться из Холборна, но в половине одиннадцатого стало ясно, что леди Уоллингфорд попросту изолировала свою дочь от нежелательных контактов. Если она распорядилась не беспокоить Бетти, то добраться до нее будет трудновато. Между двумя последними звонками к Уоллингфордам он надумал зайти с другой стороны. Джонатан знал, что у сэра Бартоломью есть кое-какая недвижимость в Хэмпшире, так же, как у леди Уоллингфорд — дом где-то в Йоркшире, и он, назвавшись представителем местных властей, заявил, что хочет переговорить с кем-нибудь по вопросу перестройки дома, а заодно поинтересовался, вернулся ли из Москвы сэр Бартоломью, поскольку пора бы уже. Ему ответили, что о передвижениях сэра Бартоломью ничего не известно. Тогда он предложил поинтересоваться у леди Уоллингфорд и услышал, что это бесполезно, существует четкое распоряжение ограничиваться вышеупомянутым ответом. Наконец Джонатан сдался, отставил телефон в покое и принялся за письма.

Он написал Бетти, он написал леди Уоллингфорд. Он предложил, после небольшой борьбы с собственным самолюбием, никому не показывать картину; при этом самолюбие потребовало только заменить «спрятать» на «уничтожить». Но пока он все же пытался сохранить и картину, и Бетти. Правда, если так и дальше пойдет, картину действительно придется уничтожить, но ведь никто не запретит ему написать еще одну, а уж там-то он без всяких намеков покажет, что думает об отце Саймоне.

Потребовалось некоторое напряжение, чтобы не дать этой мысли всерьез обосноваться в сознании. Пришлось даже призвать на помощь чувство собственного достоинства. Он переписал письмо Бетти, сообщив, что весь завтрашний день будет в мастерской на тот случай, если она позвонит или сумеет зайти, и опять напомнил о доме своей тетушки в Тинбридж Уэллс, вполне подходящем в качестве временного убежища. Еще он упомянул, что собирается написать сэру Бартоломью на адрес Министерства обороны. Конечно, леди Уоллингфорд прочтет письмо, но в нем же нет ничего, о чем бы она и сама не догадывалась, а так, по крайней мере, становилось ясно, что у него есть и другие способы добраться до маршала авиации.

И все же он медлил отправлять письма и просидел дома почти до полуночи — а вдруг Бетти решится позвонить. Когда наконец угасла последняя надежда, он взял письма, подошел к двери и, открывая ее, выключил свет. В тот же момент зазвенел колокольчик в парадном.

Единым духом Джонатан слетел вниз и распахнул дверь.

В тусклом свете с лестничной площадки он различил незнакомую высокую фигуру, и от жестокого разочарования чуть не захлопнул дверь. Он уже взялся за ручку, когда незнакомец произнес:

— Мистер Дрейтон?

— Да? — мрачно отозвался Джонатан. Голое был вежливый, немного суховатый, со слабым иностранным акцентом, который Джонатан не сразу определил. Он чуть подался вперед, чтобы разглядеть лицо, но это оказалось непросто, несмотря на то, что шляпы пришелец не носил.

Голос продолжал:

— Леди Уоллингфорд рассказывала мне сегодня о картине. Я — Саймон Клерк.

— О! — сказал Джонатан. — Да. Понимаю… Так, может, зайдете? — он был совершенно не готов к такому повороту событий, и пока провожал гостя в мастерскую, единственным его ощущением была радость оттого, что он успел закрыть полотно. Могло бы получиться неловко, если бы Саймон сразу же на него наткнулся.

Он не вполне понимал, зачем тот явился. Хочет убедиться в правоте леди Уоллингфорд? Все равно подобная настойчивость непонятна, особенно если вспомнить, как ему не нравилось позировать. Ладно, сейчас все выяснится. Он чувствовал некоторое напряжение, но, заперев дверь, постарался сказать как можно дружелюбнее:

— Присаживайтесь. Выпить хотите?

— Нет, благодарю вас, — отозвался мистер Саймон. Он все еще стоял, не отрывая глаз от занавешенного мольберта. Это был высокий человек с гладкими, седыми — почти белыми — волосами, с большой головой и тонким, можно сказать, истощенным лицом. В лице имелся намек на еврейское происхождение — только намек, настолько незначительный, что Джонатан спросил себя, обратил бы он на это внимание, если бы не рассказ Ричарда. Он всмотрелся повнимательнее — нет, конечно, заметно. Кожа темная. С неожиданным удовлетворением Джонатан увидел, что поймал на картине тот мертвенный оттенок, которым она обладала в действительности.

Глаза были посажены глубже, чем ему думалось; во всех остальных деталях он оказался совершенно точен. Единственная ошибка — не стоило придавать лицу отсутствующее, почти дебильное выражение. Во взгляде Клерка не было ни того, ни другого. Ни благородным, ни пророческим его нельзя было назвать; так мог бы смотреть закоснелый клирик или отшельник после многих лет жизни в пустыне. Он спокойно стоял и ждал. Джонатан глазом художника отметил, что стоит он, словно статуя. Люди так обычно не могут. Ни малейшего видимого движения, ни единого звука дыхания. Из него просто изливалась тишина.

Джонатан почувствовал, как и его собственное беспокойство начинает стихать. И тогда, не без усилия шевельнувшись, он сказал каким-то не своим голосом:

— Вы уверены, что не хотели бы выпить?.. Тогда, надеюсь, вы извините меня, я налью себе.

Его собеседник только чуть заметно шевельнул головой. Колокола в Городе начали отбивать полночь. Джонатан проговорил про себя слова, вошедшие у него в привычку с тех пор, как он встретил Бетти, когда полночь заставала его бодрствующим (а это случалось довольно часто):

— «Benedicta sit, et benedicti omnes parvuli Tui»3.

Он выпил и повернулся к гостю со стаканом в руке.

Уцелевшие колокола, дальние и ближние, продолжали звонить. Звон все шире расходился по Лондону, а тишина в душе Джонатана все росла. Он еще некоторое время прислушивался к ней, а потом хрипловато спросил:

— Ну а как там леди Уоллингфорд, отец Саймон?

— Леди Уоллингфорд подавлена вашей картиной, — ответил Саймон.

— Подавлена? — зло повторил Джонатан. — Скорее возмущена, я бы сказал, — потом ощущение тишины и присутствие постороннего заставили его пожалеть о своей вспышке, и он сменил тон. — Прошу прощения. Она не показалась мне подавленной, скорее уж — сердитой.

— Покажите ее мне, — произнес Клерк. В его голосе не было приказа, хотя он всего лишь немного не дотягивал до командирских интонаций. Таким тоном маршал авиации мог бы обратиться к штатному художнику в чине младшего офицера. Голос подразумевал подчинение, но не собирался принуждать. Джонатан заколебался.

Если Саймон согласится с точкой зрения леди Уоллингфорд, то его положение только ухудшится. А вдруг у него появится свое мнение? В этом случае он мог бы оказаться весьма полезным; может, он даже заставит леди Уоллингфорд пересмотреть кое-какие свои взгляды. Но риск велик. Гость заметил его нерешительность. Сухой вежливый голос произнес:

— Давайте посмотрим. Меня не волнует мнение леди Уоллингфорд, у меня свой взгляд на вещи.

Джонатан неуверенно кивнул.

— Но… я имею в виду, она ведь уже говорила с вами.

Не знаю, что именно она сказала, но она так категорична, что, по-моему, даже художника способна убедить, будто коричневая умбра на самом деле — красная киноварь. У нее уже был такой настрой, когда она пришла. Какой бы ни оказалась картина, она должна быть плохой, иначе ей не найти повод встать между мной и Бетти, а в таком случае нечего и говорить о беспристрастности.

— Для меня ее слова мало значат, — отозвался. гость. — Я никогда не смотрю на вещи чужими глазами.

Если она ошибается — я могу быть вам полезен.