Привет, Эрбаль, дорогой. Я Смерть. Не видал ли ты случайно молодого аккордеониста и потаскуху Жизнь?

И тут Эрбаль, не найдя другого оружия для защиты, выхватывает из-за уха плотницкий карандаш. И на манер копья выставляет вперед. Алый конец сверкает металлическим блеском. Смерть испуганно пялит глаза. Исчезает. Остается лишь бензиновое пятно в луже посреди дороги. А Эрбаль поправляет цепь и, снова сунув карандаш за ухо, крутит педали и беззаботно, как щегол, насвистывает пасадобль. Он приезжает в усадьбу к Марисе Мальо и звонким голосом здоровается, потом кивает на небо: Хороший денек! Да, просто замечательный, соглашается она. Ладно, говорит он, потирая руки, чем мне заняться нынче? Сегодня, Эрбаль, надо бы сделать деревянное корыто. И ларь для хлеба.

Я сделаю его из ореха, сеньора. С точеными ножками. С накладкой для замка.

И еще сервант-горку, Эрбаль. Сделаешь мне горку?

С завитушками.

Он проснулся по приказу Железного Человека. А заснул не раздеваясь, лежа прямо поверх одеяла. С кухни доносились тихие стенания сестры. Он вспомнил, что ему сказал сержант Ландеса: Двинь ему ногой в яйца – и от меня тоже. Хорошо, пробормотал Эрбаль. Сукин сын.

Ты слышишь? Я хочу, чтобы, когда бы я ни воротился, на столе меня ждал горячий ужин.

Сестра стояла в ночной рубашке, с распущенными волосами, и держала в руках тарелку супа. Появление Эрбаля вроде бы напугало ее еще больше, она даже пролила немного супа на пол. Муж был в форме. В голубой рубашке. В портупее. Под мышкой пистолет в кобуре. Он глянул Эрбалю в глаза. Мутным взором. Он был пьян. Выдавил кривую улыбку. Потом провел кончиком языка по зубам.

Что, Эрбаль, не спится?

Вытащил пистолет и брякнул на стол. Рядом с ложкой и куском хлеба пистолет казался нелепой и безобидной железякой. Сало Пуга налил два стакана вина.

Давай, садись. Выпей с деверем. А ты, повернулся он к жене, поди погляди, что я принес.

Он подмигнул Эрбалю и начал лакать суп прямо из тарелки. Он всегда был таким. В один миг от бешеной злобы его кидало к пьяной дружбе. Беатрис старалась прятать следы побоев, но порой, когда они с Эрбалем оставались вдвоем, рыдала у брата на груди.

Теперь она развязывала мешок, который принес муж. Эрбаль заметил, как она вдруг окаменела, словно у нее закружилась голова.

Ну как? Отличная добыча! Доставай-доставай!

Пусть полежит до утра.

Нет уж! Он не укусит. Пускай и твой братец полюбуется.

И она, поборов отвращение, сунула руку в мешок и вытащила оттуда кабанью голову. Показала, отнеся от себя подальше и повернув рылом к мужчинам. Крупинки соли в пустых глазницах.

Эх, бедняга!

Деверь Эрбаля хохотнул над собственной шуткой.

Там, в мешке, целый кабан, даже с хвостом. Проклятая старуха никак не хотела отдавать. Сказала, что Франко уже забрал у нее сына. Ха-ха-ха!

Сало Пуга здорово раздобрел за время войны. Он работал по интендантской части, заготавливал продовольствие. Ездил по деревням и конфисковывал съестное. Часть добычи забирал себе.

Старуха никак не хотела отдавать, повторил он мерзким голосом. Хваталась за своего кабана, словно это были святые мощи. Пришлось ее малость встряхнуть.

Когда Беатрис оттащила мешок в кладовку, он отцепил два значка с кармана рубашки и один протянул Эрбалю. Первые столбики табачного дыма, переплетаясь, ломко потянулись вверх, к лампе. Сало Пуга в упор смотрел на Эрбаля своими глазами-щелками.

А ведь ты хотел меня убить, да? Кишка тонка…

И снова захохотал.

От первых городских домов тюрьму отделяло несколько утесов. Иногда в часы прогулок узники различали на вершинах утесов женщин, и тогда казалось, что женщины тоже вытесаны из камня – вот только морской ветер развевал их юбки и волосы. В самом солнечном углу тюремного двора стояли мужчины и, козырьком приставив руку ко лбу, смотрели на женщин. Ни те, ни другие не посылали друг другу никаких знаков. Правда, женщины иногда медленно взмахивали руками, словно что-то передавали на языке сигнальных флажков, и, если видели, что шифр разгадан, руки начинали мелькать быстрее.

Эрбаль сидел в караульной башне на углу тюремной стены, за ухом у него торчал плотницкий карандаш, и гвардеец внимательно слушал, что ему говорит художник.

А тот рассказывал, что и вещи, и живые существа имеют некую световую оболочку. И даже в Евангелии о людях говорится как о «сынах света». Между арестантами во дворе и женщинами на утесах, наверное, протянуты световые нити, которые пересекаются над тюремной стеной; это невидимые нити, но они, тем не менее, способны передавать цвета одежды и содержимое сундуков нашей памяти. Мало того, эти светящиеся нити, словно корабельные снасти, образуют что-то наподобие мостков. Еще гвардейцу чудилось, что арестанты и женщины, хоть и замерли в неподвижности, на самом деле занимаются любовью, что на самом деле это нетерпеливые мужские руки, а не порывы ветра приводят в беспорядок их юбки и треплют волосы.

Однажды там же, среди бедно одетых женщин, он увидел ее. Длинные рыжеватые волосы летели по ветру, и от них протягивались нити в тюремный двор – к доктору. Невидимые шелковые нити. И ни один снайпер даже самым метким выстрелом не сумел бы их перерезать.

Сегодня женщин не было. Мальчишки, бритые наголо и оттого похожие на маленьких мужчин, играли в войну, орудуя палками как мечами. Они брали штурмом вершины утесов, словно крепостные башни. Потом им наскучило фехтовать, и палки превратились в ружья. Изображая убитых, мальчишки падали на землю, совсем как статисты в кино, затем со смехом вскакивали на ноги, снова падали, и игра уже переместилась под самые стены тюрьмы. Один из мальчишек, упав, поднял глаза и встретился взглядом с гвардейцем Эрбалем. И тотчас схватил свою палку, приставил к плечу, выдвинул одну ногу вперед, как заправский стрелок, и прицелился. Сопляк, сказал гвардеец. И решил припугнуть наглеца. Взял винтовку и тоже прицелился – в голову мальчишке. Товарищи издали кричали: Пико! Беги, Пико! Пико медленно опустил свое деревянное ружье. На веснушчатом лице застыла испуганная беззубая улыбка. Вдруг молниеносным движением он снова вскинул ружье и выстрелил: пах! пах! – и со всех ног бросился прочь, карабкаясь по каменным откосам и сверкая заплатанными штанами. Гвардеец следил за ним сквозь прорезь прицела. Он чувствовал, как у него пылают щеки. Когда мальчишка исчез за утесами, он поставил винтовку рядом и глубоко вдохнул. Ему не хватало воздуха. Пот лил ручьями. Он услышал отголосок раскатистого хохота. Железный Человек прогнал художника. Железный Человек смеялся над Эрбалем.

Что это у тебя за ухом?

Карандаш. Карандаш плотника. Память об одном человеке, которого я убил.

Богатый трофей!

Первого апреля 1939 года Франко подписал документ, официально закреплявший его победу.

Сегодня мы празднуем победу Господа нашего, сказал капеллан в своей проповеди во время торжественной мессы, которую служил в тюремном дворе. И произнес он это без всякого пафоса, самым обыденным тоном, как рассуждают о непреложном – например, о законе гравитации. В тот день охранники рассредоточились по рядам заключенных. На мессу явились высокие гости, и начальник тюрьмы принял все меры, чтобы не допустить неприятных сюрпризов вроде коллективных приступов смеха либо кашля, как случалось раньше, когда капеллан ранил им душу, благословляя войну, которую называл крестовым походом, и призывая их – падших ангелов воинства веельзевулова – к раскаянию. Или когда молил у Бога помощи для каудильо Франко. Однако капеллан не был вульгарным и грубым фанатиком, свое теологическое оружие он отточил в спорах с заключенными. А вот те в большинстве своем и вправду были фанатиками – фанатиками чтения. Читали они что угодно, вернее, все, что попадало им в руки, – хоть «Bibliotheca Sanctorum», хоть «Чудеса из жизни насекомых». И капеллан хотел бы полюбоваться на представителей курии, доведись им схлестнуться в споре о вере со здешними арестантами. Эти узники знали латынь, да что говорить, они знали даже греческий. Например, доктор Да Барка, который однажды затянул его в паутину рассуждений о соме, душе и пневме.